.png)
«Экономика на слух» запустила цикл подкастов с недавними выпускниками РЭШ, в которых они рассказывают о книгах по экономике и проблемах, затронутых в них. Первая серия вышла с Артемом Липиным, выпускником Совместной программы ВШЭ и РЭШ по экономике и аспирантом Школы менеджмента Келлогга при Северо-Западном университете. Он говорит о литературе по поведенческой экономике, атаковавшей стройное здание классической теории с ее homo economicus, а еще о том, как разные версии ответа на вопрос о корнях экономического роста сходятся в одном: свобода способствует процветанию. GURU рассказывает о самом интересном в этом выпуске.
В основе экономики как науки лежит понятие полезности, т. е. меры того удовлетворения или удовольствия, которое человек получает от сделанного им выбора, например покупки. И всякий раз, принимая решение, человек подсознательно оценивает пользу, которую получит. В свое время в рамках кардиналистской теории полезности была предложена даже единица измерения полезности – ютиль. Например, яблоко дает мне 3 ютиля, а банан – 5, и человек – это такой Марио, который собирает «полезность» и радуется. И хотя кардиналистская теория давно признана несостоятельной, этот подход оказал влияние на экономику и ее восприятие широкой общественностью. В центре классической теории находится homo economicus, который действует разумно, стремится максимизировать выгоду и делает выбор, приближающий его к этой цели.
Но довольно часто в жизни встречаются феномены, которые не укладываются в стандартную экономическую теорию, когда мы действуем иррационально. Множество таких феноменов, задокументированных поведенческими экономистами, описывает нобелевский лауреат Ричард Талер в книге «Новая поведенческая экономика». Например, он рассказывает про одного друга, тоже экономиста, который коллекционирует вино. Когда-то он купил вино по $10 за бутылку. Он признает, что сейчас не стал бы платить за такое вино $100, тем не менее отказывается продать его за эту цену. Он понимает, что такое поведение нерационально, но ничего не может с собой поделать. В поведенческой экономике это называется эффектом обладания, когда мы переоцениваем то, чем владеем.
Талер иронизирует над собой, показывая, что и сам не всегда совершает рациональные поступки. Он знает, что завтра будет жалеть о том, что делал сегодня, но не может совладать с собой. Например, он рассказывает, как друзья пришли на ужин и в ожидании основного блюда угощались кешью. Рискуя перебить аппетит, они быстро уничтожают половину орешков, и, когда Талер уносит оставшиеся, все рады, что не испортили себе удовольствие от предстоящего ужина.
Эта книга не только рассказывает о поведенческой экономике, но еще и показывает, как живет ученый, как происходит научный поиск, объясняет, что ключевая черта ученого – это любопытство, нежелание принимать вещи как должное, стремление подвергать сомнению то, что кажется само собой разумеющимся. В ней много рассказывается о том, как он взаимодействовал с другими учеными, например психологами, как они спорили и находили общий язык.
Например, он рассказывает, как, выступая перед психологами, говорил о теории жизненного цикла Франко Модильяни. Она описывает, как люди рационально распределяют свое потребление и сбережения в течение всей жизни, сглаживая потребление, несмотря на изменения в уровне доходов. Согласно теории Модильяни, выигрыш в лотерею или значимая покупка не должны радикально влиять на расходы индивида, хотя в реальности мы часто наблюдаем противоположное. Психологов повергло в шок, что у их коллег-экономистов может быть столь безумное представление о человеческом поведении: люди – это полностью рациональные и контролирующие себя существа.
Мне кажется, поведенческая экономика, показывая, что люди не просто склонны к систематическим ошибкам, но и допускают их осознанно, что когнитивные способности человека ограничены, более того, предсказуемо ограничены, позволяет выйти за рамки классической экономической теории. Понимание этих ограничений позволяет делать более качественные прогнозы и, что еще важнее, разрабатывать эффективные экономические механизмы и стимулы, чему посвящена другая книга Талера – «Nudge. Архитектура выбора», написанная вместе с Кассом Санстейном. В ней рассказывается, как с помощью подталкивания можно побуждать людей делать лучший выбор, не ограничивая его. Он приводит разные примеры: стимулирование пенсионных накоплений, повышение качества здравоохранения, привлечение доноров для трансплантации органов. Так, авторы показывают, что люди склонны выбирать вариант, предложенный им по умолчанию, одно это побуждает их сделать правильный выбор, например увеличить сбережения. В книге рассматриваются и другие способы подталкивания, например упрощение процедуры или автоматическое увеличение пенсионных взносов из зарплаты при ее повышении (программа «Копи больше завтра», разработанная Талером и соавтором его работ Шломо Бенарци). Такие методы, хотя и могут показаться сомнительным манипулированием, помогают преодолеть инертность людей и их неспособность полностью себя контролировать, их неприятие убытков (кто же захочет получить меньше на руки).
За время своего существования классическая или неоклассическая экономическая теория с ее homo economicus не раз подвергалась критике, например, со стороны Джона Мейнарда Кейнса в 1930-е (подкаст о нем здесь). Часть критики связана с проблемой асимметрии информации, роль которой ярко показал в 1970 г. Джордж Акерлоф в знаменитой статье «Рынок «лимонов» про рынок подержанных автомобилей, т. е. товара, качество которого одной из сторон этого рынка, т. е. покупателю, не известно. Опасаясь купить некачественного кота в мешке, люди будут отказываться платить за такие машины дорого, это может привести к тому, что продавцам хороших машин придется уйти с рынка, останутся только плохие авто, что может даже привести к уничтожению рынка.
Это одна из самых великих статей в истории экономической науки. Во многом за нее Акерлоф получил Нобелевскую премию. Она цитируется десятки тысяч раз. Но когда-то ее отвергли несколько лучших экономических журналов. Один из рецензентов, по словам Акерлофа, написал, что вывод этой статьи означает, что рынков не существует, поэтому ее не нужно публиковать. Со схожими проблемами столкнулись и поведенческие экономисты, когда пытались публиковать свои статьи, которые адаптировали или меняли некоторые предпосылки традиционной модели рационального экономического агента.
Это доказывает, что в любой науке, и в экономической в большей степени, наверное, чем во многих других, есть некоторая ригидность – нежелание ставить под сомнение то, что считалось привычным и традиционным. Как писал экономический историк Джоэль Мокир, «внауке – одной из самых типичных самоорганизующихся эволюционных систем – всегда наблюдалось сильное сопротивление инновациям со стороны устоявшегося научного, а порой и идеологического статус-кво».
Но в итоге ключевые достижения, связанные и с асимметрией информации, и с поведенческой экономикой, стали частью стандартного экономического курса и дополнением классической экономической теории. Они не перечеркивают ее, а становятся подпоркой этой общей концепции homo, делая ее более реалистичной и подходящей для описания наблюдаемых в реальности феноменов. Об этом писал и Талер: «Не нужно переставать изобретать абстрактные модели, описывающие поведение выдуманных Рационалов. Но необходимо перестать полагать, что такие модели точно описывают поведение людей, и больше не принимать политических решений, опираясь на результаты такого надлежащего анализа».
Если развернуть взгляд на человека на 180 градусов, то мы получим человека совершенно рационального, о котором пишет представитель чикагской экономической школы Стивен Ландсбург в книге «Экономист на диване». «Эта книга, которую я прочел еще в школе, произвела на меня неизгладимое впечатление. Я мало книг читал с карандашом и постоянно спорил. Недавно я попытался несколько глав из нее перечитать, понял, что стал чуть больше согласен с Ландсбургом, но все еще его подход дается мне тяжело», – говорит Липин.
Многие выводы Ландсбурга кажутся провокационно спорными. Например, представьте себе два соседних и очень похожих города, но в одном смог и грязь, а в другом благополучная экология. Почему же люди не покинули первый город? Потому что там арендная плата составляет, скажем, $1000 в месяц, а в соседнем – $2000. Ландсбург предлагает представить, что в первом городе вдруг, как и мечтают его жители, смог исчез. Станет ли им от этого лучше? Нет, отвечает Ландсбург, потому что арендная плата подскочит до $2000. Эта разница в $1000 была той платой, которую люди были готовы платить за жизнь со смогом. Поэтому благосостояние людей от того, что пропадет смог, нисколько не изменится.
Ландсбург довольно много пишет о гуманности классической экономики, которая исходит из того, что у человека есть предпочтения, и не лезет ему в душу, пытаясь понять, почему ему нравится одно, а не другое: она принимает человека таким, какой он есть. Стоит оговориться, что со времени написания книги Ландсбурга в 1993 г. многое изменилось. Ранее считалось, что предпочтения неизменны и словно падали с неба. Сейчас экономисты пытаются понять, откуда у человека берутся предпочтения, как на них влияют историко-политические и социальные контексты, институты и политические режимы.
Пытаясь разобраться в этом, экономисты постепенно открывают для себя мир соседних дисциплин, инкорпорируя идеи антропологов, социологов, историков. Гипотезы, о которых ученые писали 200 лет назад, сейчас начинают переосмысляться и получаютэмпирическое подтверждение или опровержение.
Наверное, самый большой и самый экономический из таких вопросов сформулирован в названии книги Дарона Аджемоглу и Джеймса Робинсона «Почему одни страны богатые, а другие бедные». Это уже довольно классическая книга, а более свежая и недавно переведенная на русский язык – замечательная книга Марка Коямы и Джареда Рубина «Как разбогател мир». Они исследуют причины начала современного экономического роста, который привел к впечатляющему росту благосостояния населения, и причины, по которым он начался именно в Западной Европе. Почему этот отстававший регион вдруг вырвался в лидеры и покорил весь мир? В отличие от других авторов Кояма и Рубин не дают одного ответа, что главное – институты, как, в частности, у Аджемоглу и Робинсона, или география, как у Джареда Даймонда в бестселлере «Ружья, микробы и сталь». Кояма и Рубин обобщают различные теории, показывая их достоинства и недостатки, сильные и слабые стороны, – географическую теорию, институциональную, культурную, согласно которой есть, например, религии или набор убеждений, более способствующие росту (о чем писал еще Макс Вебер в «Протестантской этике и духе капитализма»), и пр. Кояма и Рубин приводят убедительные аргументы в пользу разных теорий, одновременно показывая, что их нельзя считать универсальными. Так, теория, которая хорошо описывает британскую промышленную революцию, может хуже описывать экономику стран догоняющего развития. И в этом здоровом скепсисе большая ценность их книги.
Главная польза статей и книг по экономическому росту не столько в том, что они показывают, что именно приводит к процветанию, сколько в объяснении, почему одни и те же элементы в определенных случаях способствовали процветанию, а в других – нет. Одни и те же факторы в зависимости от исторического контекста могут играть или не играть роли и даже играть прямо противоположные роли. И все же есть выводы, которые кажутся более-менее универсальными (пусть и с определенными исключениями). Один из них – экономическая и политическая свободы обычно приводят к экономическому прогрессу, при этом одно редко работает без другого. Если люди доверяют друг другу, если им легче взаимодействовать, если они с большей готовностью инкорпорируют в общество чужаков, если они более толерантны к изменениям и рискам, то это в целом приводит к большему экономическому развитию.
Часто приводят в качестве контрпримера Китай как экономическое чудо в условиях политической несвободы. Но именно пример Китая может оказаться подтверждением этой теории, поскольку последние годы его экономика замедляется и сталкивается с трудностями при переходе к экономике постиндустриального типа.
В демократиях средний рост гораздо более сглаженный, а в автократиях очень много того, что называют выбросами, т. е. резких периодов роста, а потом спада, они более подвержены влиянию разовых факторов, например кризисам при смене режима, о чем, в частности, писал нобелевский лауреат Дуглас Норт (о его теории – здесь), последователями которого можно назвать популярных Аджемоглу и Робинсона. В частности, работа Аджемоглу в соавторстве показывает положительную связь демократии и экономического роста (ее базовые результаты демонстрируют, что демократизация увеличивает ВВП на душу населения примерно на 20% в долгосрочной перспективе. – GURU).
В поиске ответов на вопросы, почему люди сегодня живут лучше, чем 100 или 200 лет назад, и почему одни страны богаче других, экономисты во многом черпают вдохновение в других социальных дисциплинах. Это могут быть совершенно неожиданные науки, например историческая геология. Не так давно вышла статья Роберта Аллена и соавторов, в которой они задаются вопросом о том, откуда пошло государство. Есть две группы теорий происхождения государства. Первая утверждает, что государство возникло потому, что у одних людей появилась возможность устанавливать власть над другими, контролировать их и забирать у них ресурсы (о теории оседлого бандита – здесь). Вторая гласит, что протогосударственная власть появилась потому, что людям стало выгодно кооперироваться, но нужен был координирующий механизм. Примером такого подхода является ирригационная теория происхождения государства. Аллен и соавторы смотрят, как реки Тигр и Евфрат, где зародились древние государства, меняли свое течение тысячи лет назад, и анализируют, как это повлияло на государственность в тогдашней Месопотамии. Оказывается, что, когда изменение русла рек приводило к проблемам с ирригацией и требовался механизм координации, чтобы эту ирригацию осуществлять, начинали расти шансы создания государства. Это старая теория,которую экономисты могли почерпнуть только из других наук. И это хорошо, что экономика перестает быть вещью в себе, выбирается из своей скорлупы, смотрит на другие науки и пытается с ними знакомиться.
Есть еще одна причина, по которой экономисты все активнее работают с идеями из других областей. Чтобы получить шанс на публикацию в ведущем журнале, статья должна быть оригинальной. Но в экономике очень сложно найти оригинальную идею, например, про инфляцию в США. Про это уже все написано. Вот и приходится включать фантазию и углубляться в смежные области. Яркий пример такого подхода – опубликованная три года назад статья «Фольклор». Ее авторы изучили устные предания сотен различных древних обществ и постарались с помощью методов машинного обучения проанализировать влияние прошлого на настоящее. Это позволяет, например, увидеть, что в обществах, в которых сегодня больше предпринимателей, столетия назад были распространены мифы и легенды о том, что выигрывает тот, кто рискует. И наоборот. Такие статьи показывают, что потенциал взаимодействия экономистов со смежными дисциплинами далеко не исчерпан и оно только начинается.
