Как Европа выстрадала в Средневековье будущее процветание

Если бы инопланетяне наблюдали за человечеством с околоземной орбиты в 1000 или даже 1200 г., они бы никогда не догадались, что в будущем мире будет доминировать Европа, пишет антрополог Джозеф Хенрик. Как западной цивилизации удалось совершить феноменальный рывок, выведший ее в XIX в. в безоговорочные лидеры? В поиске ответа на этот вопрос исследователи погружаются все дальше вглубь веков. Сделать это решили и мы. Можно ли найти корни будущего процветания Запада в Средневековье? Об этом на Просветительских днях РЭШ научный руководитель и приглашенный профессор РЭШ Рубен Ениколопов и медиевист, научный руководитель проекта «Страдариум», ординарный профессор Высшей школы экономики, преподаватель Совместной программы ВШЭ и РЭШ по экономике Олег Воскобойников беседовали с главным редактором GURU Филиппом Стеркиным. GURU публикует интервью, подготовленное на основе этой дискуссии. Во врезах вы найдете разнообразную информацию о той эпохе: о деньгах и ценных бумагах, ростовщичестве и спорах схоластов, зарплатах и урбанизации. Просветительские дни посвящены памяти сооснователя РЭШ Гура Офера.

Рубен, как вы считаете, можно ли в Средневековье найти корни будущего процветания Европы – того экономического роста, который начался в конце XVIII – начале XIX в.? Разумеется, сразу стоит оговориться, что мы обсуждаем период в 1000 лет, и, скажем, IX и XIII вв. – это два разных мира.

Рубен Ениколопов: В Средневековье действительно можно увидеть то, как постепенно создавался фундамент будущего беспрецедентного экономического роста Западной Европы, когда она начала уверенно обгонять тех, от кого радикально отставала, – Китай и мусульманский Восток. Часто строительство этого фундамента шло совершенно неочевидным образом, и сейчас мы видим, что большую роль могли играть самые неожиданные факторы, события, которые выглядят скорее трагедиями, нежели ступенями к развитию, такие как эпидемии и войны.

Обычно Средневековье представляется мрачным и неразвитым. Как писал известный французский медиевист Жак Ле Гофф, ментальность господствующих классов была антитехнической, нововведение представлялось чудовищным грехом и из-за бедной технической оснащенности мир постоянно находился на грани падения в пропасть. В то же время, как замечает экономический историк Джоэль Мокир, уже в эпоху раннего Средневековья Европе удалось преодолеть ряд технических барьеров, перед которыми спасовали даже римляне. Каким же было отношение к технологиям?

Олег Воскобойников: Я не могу не согласиться с покойным мэтром Ле Гоффом: ментальность на протяжении Средневековья антитехнологична. Высокая наука почти никогда не была связана с техническим прогрессом, высокой наукой было богословие. Исключений было очень мало. Роджер Бэкон, ученый, политик и богослов, во второй половине XIII в. писал Папе Римскому, как обустроить христианский мир, рассказывая ему о достижениях техники, например о зажигательных зеркалах. Он дружил с военным инженером Пьером де Марикуром, который написал самый оригинальный технический трактат Средневековья – «Послание о магните». Но таких людей было ничтожно мало. Бэкон говорил, что де Марикур – единственный человек на всю Европу, с которым о таких вещах можно разговаривать.

На протяжении столетий Европа была действительно не живущей, а выживающей цивилизацией. И все-таки находящей в себе силы экспериментировать с техникой, с обменом, с торговлей. Да, деньги в какой-то момент почти исчезли из оборота, да, торговля скукожилась, но все же она шла, товары перевозились на большие расстояния, а значит, был спрос, была память о большой торговле эпохи Рима. Даже в так называемые темные века мы можем наблюдать экономический прогресс: появление новых, незнакомых античной экономике технологий и подходов, новых методов земледелия.

Уже в IX в. Европа начала пробуждаться. Потепление привело к росту урожая и, соответственно, населения (с 700 по 1300 г. население Европы примерно утроилось и превысило 70 млн, что сопоставимо с эпохой расцвета Римской империи. – GURU). На это наложилось изменение политики государства франков – прежде всего таких правителей, как Пипин Короткий и его сын Карл Великий, когда выстраивались новые экономические отношения (в частности, временно была централизована чеканка монет).

И мы видим, что экономика откликалась на позитивные шоки. Рост населения выделил рабочие руки, которые могли уже не только в поле пахать: произошло постепенное отделение ремесла от земледелия. Диверсификация труда, принципиально важная для городской цивилизации, веками расширялась. В 1270 г. в своде ремесел Парижа, составленном тогдашним градоначальником Этьеном Буало, мы видим десятки профессий: кто перчатки делает, кто стремена, кто шлемы. Начинает формироваться слой умников, людей, занимающихся наукой, разумеется, по церковной линии. Понемногу происходят изменения в сознании европейцев, их интересы спускаются с небес на землю, и можно сказать, что в XII–XIII вв. уже достаточно отчетливо проступают очертания будущего процветания Европы.

Р. Е.: Я соглашусь с тем, что мир раннего Средневековья был на грани падения в пропасть. Но ключевые экономические законы продолжали работать, а желание жить лучше и тогда порождало серьезные технические изменения, которые прекрасно описывает Мокир. Да, мы не видим каких-то прорывных инноваций, но мелкими шажками, маленькими изменениями комбинации идей, росла производительность, и экономика шла вперед. По-другому стали запрягать лошадь, используя хомут, усовершенствовали плуг и мельницы – и вот уже повышается отдача от использования животной силы, энергии, сельского хозяйства.

Как деньги ушли из Европы С крушением западной части Римской империи рухнула и монетарная система. С одной стороны, происходила демонетизация экономики, с другой – началась настоящая монетная анархия, когда каждый владыка мог чеканить свои монеты, что сильно усложняло использование денег. Конец этой путанице пытался положить Карл Великий, но установленная им монетная монополия продержалась недолго, и уже в IX в. с феодальной раздробленностью началась и монетная раздробленность.

Одновременно одной из характерных слабостей раннего Средневековья оставался дефицит монет, указывает Жак Ле Гофф в очерке «Средневековье и деньги». Не хватало драгоценных металлов, да и вялая торговля не требовала монетизации экономики. До начала X в. в европейском христианском мире монеты выпускали только на землях западнее Рейна и в Италии – и в основном по политическим мотивам или из соображений престижа, отмечает Ле Гофф. Особенно ценился византийский солид за его стабильность.

Вместе с ростом экономики началась ее хаотичная монетизация. «В одной Священной Римской империи использовалось около 70 различных валют, которые чеканили до 500 монетных дворов. Практически каждый важный торговый город в первые века второго тысячелетия имел или заводил монетный двор», – говорится в «Кембриджской истории капитализма». Некоторые монархи пытались остановить монетную анархию: например, в XII в. король Франции Людовик Святой постановил, что монеты короля имеют хождение по всему королевству, а деньги сеньоров – лишь на их собственных землях.

Деньги оценивались не по номинальной стоимости, а как товар в зависимости от стоимости содержащегося в них драгоценного металла. Как писал великий французский историк Марк Блок, «монета, которую надо положить на весы, очень похожа на слиток». Лишь в самом конце XIII в. французские легисты начали с трудом различать ее действительную стоимость (вес в золоте) и нарицательную, указывает Ле Гофф, так происходило превращение монеты в денежный знак.

XIII в. он назвал прекрасным веком денег. Начинают возвращаться и золотые. Самыми первыми золотыми монетами были августали Фридриха II, чеканившиеся на Сицилии, но первыми по-настоящему европейскими золотыми стали появившиеся почти одновременно в 1252 г. генуэзский дженовино и флорентийский флорин.

А почему этот прогресс не позволял перейти от мальтузианского роста, когда росли экономика и население, но не экономика на душу населения, к устойчивому, не эпизодическому росту благосостояния широких слоев?

Р. Е.: В теории Томаса Мальтуса основная проблема заключается не в недостаточном прогрессе, а в демографических факторах.

В современном мире технологические изменения способствуют прежде всего росту ВВП на душу населения, а не населения и таким образом растет общее благосостояние. В мальтузианском мире использование более совершенных технологий тоже могло привести к сильному росту ВВП на душу населения, но длился он недолго. Люди становились богаче, начинали заводить больше детей, это приводило к росту населения, и подушевой доход возвращался к прежнему уровню. Иными словами, то, что в Средние века не было значительного подушевого экономического роста, – это миф, просто этот рост не был долгосрочным.

Вырваться из ловушки Мальтуса можно двумя способами: должна или смертность вырасти, или рождаемость снизиться. В XIX в. снижалась рождаемость, а в Средние века рост населения останавливала смертность. И как ни цинично это звучит, но увеличение смертности из-за страшной эпидемии чумы в середине XIV в., буквально выкосившей Европу (по некоторым оценкам, после великого голода и черной смерти население Европы сократилось до 40–50 млн человек, местами гибло 50–60% и даже более жителей. – GURU), стало толчком к ее развитию, во всяком случае, на Западе. Дело в том, что физического капитала – земли и орудий труда – меньше не стало, а рабочие руки резко сократились. Это привело к росту реальных зарплат почти вдвое, увеличились стимулы внедрять технологии, что обернулось ростом производительности и ВВП на душу населения. Вместе с благосостоянием увеличился спрос на товары, производимые в городах, что способствовало урбанизации. Появился «легкий жирок», излишек, который вкладывался в рост капитала. Увеличение ресурсов позволило вести более масштабные войны, которые требовали развития государства, налоговой системы и финансовых инструментов. Этот механизм, таким парадоксальным образом запустивший рост ВВП на душу населения в Европе, показан в статье, которая так и называется – «Три всадника богатства: чума, война и урбанизация».

Как росла зарплатаМарк Кояма и Джаред Рубин в книге «Как разбогател мир» пишут, что из-за черной смерти реальная зарплата в городах удвоилась в течение десятилетий после 1350 г. и оставалась повышенной до конца XVI в. Особенно богата документация о зарплатах для строительных ремесел, отмечает Ле Гофф. В Верхней Нормандии зарплата квалифицированного рабочего, получавшего в 1320-х – 1340-х гг. в день 2 турских су, поднялась с 1340 по 1405 г. до 4 су, а с 1405 по 1520 г. – до 5 су. Зарплата чернорабочих за этот период тоже удвоилась, а вюрцбургских грузчиков – утроилась. Английские и французские короли старались ограничить этот рост зарплат, было запрещено подавать милостыню здоровым нищим, не желающим трудиться, а в Англии хотели заставить работать или удержать на работе детей, рассказывает Ле Гофф. «Политические элиты по всей Европе пытались предотвратить повышение заработной платы. Во Флоренции было разрешено повышать заработную плату городским работникам, но не сельским. Однако экономическое давление в конечном счете возобладало над политической волей элит», – пишут Кояма и Рубин.

После 1500 г. рост населения возобновился и в соответствии с мальтузианской моделью началось постепенное снижение реальной зарплаты, пишут Кояма и Рубин: «Примером этого является Англия, где до индустриализации существовала четкая обратная зависимость между заработной платой и численностью населения».

Если влияние двух всадников и правда выглядит парадоксальным, то третий всадник, урбанизация, безусловно, был двигателем и торговли, и производства. А через какие каналы она влияла на выбор того пути, который привел Европу к процветанию, на ее институты?

Р. Е.: Урбанизация действительно сыграла огромную роль и в экономике, и в политике. Это одновременно и проявление экономического роста, и его причина, и, конечно, во многом в городах создавались будущие институты капиталистической Европы. Особенно заметно влияние урбанизации на примере вольных городов, где происходило то, что сейчас называют коммерческой революцией.

Можно говорить о двух каналах, через которые это влияние проявилось в долгосрочной перспективе. Первый – формирование социального капитала, институтов, способствующих росту доверия. То, как он формировался и какую роль сыграл, наглядно показывает ставшее уже классическим сравнение итальянских вольных городов с городами, управлявшимися императором или королями разных династий. На севере Италии формировались институты связывающего разных людей бриджингового социального капитала, что способствовало развитию обезличенных отношений и рынка, на юге – бондингового социального капитала, который способствует формированию закрытых групп.

Второй механизм показан в свежей работе Чарльза Ангелуччи, Симоне Мераглии и Нико Войтландера. Они изучают историю тех английских городов, которые выторговывали у королей специальные привилегии в самоуправлении в обмен на налоги. Для королей это было важно, так как они получали источник постоянных доходов, а не разовых, когда нужно было договариваться с вассалами. Взамен эти города требуют особых правил игры, защиты прав, привилегий, прямого представительства в парламенте. И это постепенно создает механизмы парламентского решения вопросов, разделения прав и обязанностей между элитами и королями.

Через оба этих механизма создавались те институты, которые способствовали развитию европейских держав уже в XVIII–XIX вв. и их процветанию.

О. В.: Я полностью согласен. Город, безусловно, к XII в. стал главным двигателем экономического прогресса и главным экспериментатором. Отличие средневековых городов от античных состоит, в частности, в том, что в них пришло производство. В античном городе индустрия тоже присутствовала, но преимущественно она была все же сельской. Банки, новая математика, двойной счет в бухгалтерии, университеты, рассеянная мануфактура, пролетариат – все это родилось в городах. И со временем они стали требовать особого статуса, соответствующего их роли.

Чтобы обладать статусом города, нужно было получить хартию. Это был взаимовыгодный договор города и сюзерена, будь то граф или император. Он дарует городу определенную свободу, привилегии в обмен на полагающиеся ему материальные и нематериальные блага. Они назывались регалиями, и главное, чем вассал был обязан сеньору, – это Auxilio et Consilio, т. е. помощь и совет. Вассал был обязан участвовать в совете сюзерена, откуда потом и вышли парламенты. Парламент – это место, где ты обязан говорить, помогать сюзерену словом.

Городская доляВ начале IX в. в городах Западной Европы жило около 3% населения, к 1300 г. эта доля удвоилась, приводят данные Дарон Аджемоглу и Джеймс Робинсон в книге «Узкий коридор». На Апеннинском полуострове показатель увеличился с 4 до 14%, но на севере и в центре урбанизация была значительно выше: в Тоскане, например, – 25%. Во Фландрии и Нидерландах урбанизация достигала 12% к 1300 г. и 23% к 1400 г.

Мы говорили про технологии, производительность, а как в принципе средневековый человек относился к труду? Ведь в Библии труд – это наказание за первородный грех.

О. В.: Вы стартовали с правильной идеологемы: Господь сотворил Адама и Еву для радости, а не для работы. Изгоняя их из рая, Господь сказал Адаму: «В поте лица твоего будешь есть хлеб». Это наказание.

Но отношение церкви к труду не было таким уж однозначным. Да, нигде не говорится о том, что Иисус занимался физическим трудом. Да, нет такой заповеди – трудись. Да, в Средние века мы не видим современного культа труда. Но и осуждения я нигде не находил, а я читал немало средневековых зерцал – это такой жанр воспитательной литературы. Напротив, в них постепенно усложняется традиционная схема общества. Мы видим уже не просто молящихся, воюющих и работающих, каким представало общество еще в 1000 г. Мы видим уже разных трудящихся: одни торгуют, другие ткут сукно, а не просто пашут, и все они достойны Царствия Небесного. Происходит оправдание различных родов деятельности. И уже не только физического труда, но и торговли.

А что было целью труда? Сегодня мы трудимся, чтобы жить все лучше. Но, что интересно, Фома Аквинский среди четырех целей труда богатство не называл: труд должен дать пропитание, изгонять праздность, обуздывать похоть и позволять творить милостыню. В конце концов, главная цель – не земное, а небесное.

О. В.: Мне кажется, средневековый человек стоял на грешной земле ничуть не менее твердо, чем мы с вами. Любил работать за конкретную мзду и получать ее монетами, землями, пожалованиями. Вот, например, поэт Вальтер фон дер Фогельвейде – миннезингер, певец любви, но ничто земное этому лирику не чуждо. Он пишет хвалебное стихотворение на коронацию Филиппа Швабского и хотел бы получить за свои стихи поместьице («Корона с головой монаршей заодно, И разлучить их, без сомнения, грешно; Прекрасны обе только в единеньи вечном»; «Лишь тот, кто знает, как дарить, Весь мир способен покорить»).

Средневековый человек, в том числе церковный, ценил богатство. Но до XI в. богатство было в основном не монетарным, деньги слабо использовались в экономике и были скорее знаком престижа, предметом коллекционирования. Они лежали в сундуках и лишь в новом тысячелетии постепенно начинают работать. Но часто они работали особым образом: они нужны, чтобы сделать подарок вассалу или, наоборот, сеньору и заручиться его поддержкой, собрать войско, построить собор. Это средневековая традиция: ты хорошо заработал, ты должен хорошо откешиться в века – богатые семьи, такие как Медичи, искупали грехи, щедро жертвуя церкви. Например, Энрико Скровеньи заказал капеллу Скровеньи в Падуе для искупления грехов отца-ростовщика.

Вы вспомнили ростовщиков, банкиров. Но церковь запрещала христианам давать в долг под проценты христианам. Деньги не должны были делать деньги, заем под процент считался кражей времени, а время принадлежит Богу. А как общество относилось к такому бизнесу?

О. В.: Проповеди того времени действительно обрушивались на ростовщиков, осуждая их за алчность. Но более глубокие тексты, такие как работы Фомы Аквинского и других менее известных авторов, раскрывают сложные отношения между торговлей, ростовщичеством и моралью. Ростовщичество осуждается, но признается, что кредитор может получить компенсацию за понесенный ущерб, разделяется процент, который берет ростовщик, и прибыль, которую получает купец или участник товарищества, как сказали бы сейчас – ООО. Никто же не называл вещи своими именами. Например, в очень богатом Тулузском графстве около 1200 г. какие-то непоименованные десятки человек основывают предприятие по обслуживанию восьми водяных мельниц. И мы знаем по документам, что это предприятие работало десятилетиями, но нет ни одного имени пайщиков. Странно, правда? Это очень ранний образчик паевого общества, когда люди собираются и выжимают деньги из воды, которая тоже тебе не принадлежит, это тоже божье творение.

Как украсть время у Бога «Главный иконографический символ денег в Средние века – кошель на шее богача, тянущий его в ад, – пишет Ле Гофф в очерке «Средневековье и деньги». – Этот роковой кошель, наполненный деньгами, изображен на хорошо заметных скульптурах, на тимпанах и капителях церквей». Церковь решительно осуждала ростовщичество среди христиан, ссылаясь на библейские тексты, например «И взаймы давайте, не ожидая ничего», «Серебра твоего не отдавай ему в рост и хлеба твоего не отдавай ему для получения прибыли», «Иноземцу отдавай в рост, а брату твоему не отдавай в рост». Декрет Грациана – первого общего свода канонического права католической церкви XII в. – провозглашает: всё, что требуют сверх основной суммы, – это ростовщичество. Оно считалось порождением смертного греха алчности, кражей времени, принадлежащего только Богу, и грехом против справедливости. В одной из старейших «сумм» исповедников, написанных в начале XIII в., «Сумме» англичанина Томаса Чобхема, можно найти следующее замечание, пишет Ле Гофф: «Ростовщик хочет получать прибыль безо всякого труда и даже когда спит; это противоречит заповеди Господа, сказавшего: «В поте лица твоего будешь есть хлеб». Здесь возникает новая тема, которая значительно способствовала расцвету XIII в. и пересекалась с темой усиления роли денег, – тема роста престижа труда».

Но с развитием экономики росла потребность и в кредите, и в тех, кто этот кредит может предоставить. Начинается постепенное оправдание ростовщичества. Приводились разные доводы – например, процент рассматривался как компенсация риска, который брал на себя кредитор, или упущенной им выгоды. «Церковь осознала, что суровость ранних времен неуместна и что заимодавец вправе рассчитывать на прибыль, если рискует», – пишет историк Жак Эрс в книге «Рождение капитализма в Средние века». Требовалось лишь, чтобы процент был умеренным: так, в нотариальных реестрах Монпелье XIV и XV вв. редко упоминается прибыль выше 10–15%, в XIII в. процент на шампанских ярмарках доходил до 60%, но быстро снизился до 15–30%, пишет Эрс, а потом уже до 5–6%.

Многие экономические действия в то время назывались другими именами и скрывались за идеологическим камуфляжем, чтобы не нарушить какие-то заповеди или церковные наказы. Не случайно в XI в. зарождается экономическая сатира, например вагантская поэма «Евангелие от Марки Серебра», которая критикует алчность и власть денег. Это своего рода «фотография» общества, показывающая его реакцию на экономические явления через смех и сатиру.

Как спрятать процент от церквиВыплату процентов маскировали разными схемами. Например, проценты по кредиту скрывали векселя, также использовалась разница в обменных курсах между разными валютами – заемщик расплачивался более стабильной валютой, а не той, в которой занимал. Заработать на займе можно было и с помощью залога, который переходил в руки ростовщика. Довольно активно христиане занимались ростовщичеством через иудеев. Как рассказывает Эрс, «Франческо Сфорца, властитель Милана, в 1460 г. передал Папе [Римскому], «что пятипроцентный налог на капиталы евреев, собираемый для оплаты крестового похода против турок, станет невыносимым бременем для большей части горожан, потому что в руках евреев находятся капиталы многих христиан».

Рубен, давайте вернемся к трем всадникам и поговорим подробнее еще про одного из них – про войну. Многие исследователи, например Дуглас Норт, Мартин Макгир и Мансур Олсон, видели в стремлении обуздать насилие, в необходимости обрести защиту или ресурсы для войны путь к формированию государства. Современный автор, профессор Гарварда Джозеф Хенрик пишет, что европейские общества после войны становились больше, мощнее и сложнее, если, конечно, не исчезали с лица земли. В то же время война – это гибель людей, разрушение и тяжкое бремя для экономики. Как вы считаете, в какой мере можно считать войну в Средневековье всадником процветания или это все-таки всадник апокалипсиса?

Р. Е.: Конечно, война – это всегда трагедия. Но и характер войн, и их влияние с веками менялись. Сегодня их негативное влияние во многом связано с тем, что в экономике очень большую роль играет человеческий капитал, который война массово уничтожает. В Средние века ситуация была несколько иной: человеческий капитал не уничтожался так массово, как в современных войнах, потому что войны проходили иначе. К тому же нужен был не столько качественный человеческий капитал, сколько просто рабочие руки.

Есть разные теории, почему война могла быть полезна для экономики. Я упомянул только одну – про трех всадников богатства. Но мне кажется, что теория американского социолога Чарльза Тилли гораздо лучше объясняет то, как конфликты способствовали долгосрочному экономическому росту. Европа была разделена на множество владений, которые постоянно воевали друг с другом. В период позднего Средневековья и раннего Нового времени войны с участием уже относительно больших армий требовали мобилизации ресурсов, налогов, сложной организации и управления, что способствовало формированию более сложных политических структур. Так постоянные войны в раздробленной Европе действительно помогли выковать современное государство.

Этой раздробленностью Европа, разделенная географически, отличалась от Китая. Их сравнение показывает, как благо сегодня может подтачивать долгосрочное развитие и сильно централизованные государства, такие как Китай, становятся заложниками собственного успеха и приходят к стагнации. В Европе же был очень жесткий дарвиновский отбор государств. Кто не развивался, не выдерживал конкуренции, того съедали соседи, а то, что не убивало, делало сильнее. Безусловно, это верно в отношении тех, кто все-таки выжил.

Другое дело, что самое полезное – не война, конечно, а угроза войны. Готовясь к войне, государство должно становиться сильнее, эффективнее, оно вынуждено поощрять конкуренцию и экономический рост, поэтому скорее не война, а гонка вооружений подталкивает государство к развитию. Если бы еще можно было не воевать… К сожалению, так не получалось.

Можно тогда в завершение процитировать мыслителя XVIII в. Дэвида Юма: «Ничто не является более благоприятным для возникновения цивилизованности и просвещенности, чем наличие нескольких соседних и независимых государств, связанных друг с другом посредством торговли и политики. Соперничество, которое естественно возникает среди таких соседних государств, является очевидным источником совершенствования».

Долговой комПозднее Средневековье – это время бурного развития рынка ценных бумаг. Переводной вексель, рынок которого расцвел в XIV и XV вв., не только снижал риски, связанные с перевозкой денег, и помогал в расчетах, но и компенсировал отчасти нехватку монет, а также помогал решать проблемы, связанные с колебаниями валютных курсов, пишет Ле Гофф. С потребностью экономики в деньгах росла потребность и в долговых инструментах. «В Генуе к концу XIV в. никто не мог бы точно сосчитать количество ценных бумаг, продававшихся и покупавшихся каждый день на городской площади», – отмечает Эрс.

Но во все времена бурное развитие финансовых инструментов часто приводило к кризисам, будь то паника 1825 г. или мировой финансовый кризис. Так же произошло и в Средние века. На города, пишет Ле Гофф, обрушилось одно из великих испытаний общества – закредитованность: «С середины XV в. можно было говорить о долге, растущем как снежный ком, у нидерландских городов Брюсселя, Лилля, Лейдена, Мехелена и Намюра. Тот же феномен был характерен и для немецких городов, например Гамбурга или Базеля, где задолженность, составлявшая в 1362 г. около 1% [доходов], в середине XV в. перевалила через 50%. В Барселоне долг в 1358 г. поглощал 42% доходов, а в 1403 г. – 61%».

Первый подлинный международный кризис долга коренился в займах, предоставленных итальянскими торговцами английской короне в те годы, когда Италия была финансовым центром, а Англия – «развивающейся нацией, богатой природными ресурсами, особенно овечьей шерстью», пишут Кармен Рейнхарт и Кеннет Рогофф в бестселлере «На этот раз все будет иначе». Итальянские ссуды помогли Англии финансировать войну с Францией, и, когда король Англии Эдуард III после череды военных неудач объявил в 1340 г. дефолт, экономику Флоренции потряс настоящий банковский кризис.