.png)
Как прошлое формирует настоящее? Почему страна может попасть в колею и как из нее вырваться? Оказалась ли в колее Российская империя? И как политики наживаются на исторических травмах? Эти вопросы «Экономика на слух» обсуждала с научным сотрудником Университета Питтсбурга, выпускником РЭШ Дмитрием Кофановым. GURU рассказывает о самом интересном в этом выпуске.
Филипп Стеркин
Не нужно проводить исследования, чтобы сделать вывод о том, что прошлое влияет на настоящее. В конце концов, оно порождено прошлым. Куда более сложный вопрос – это сила влияния: в какой мере история, институты прошлого и культура обуславливают современные экономические, политические и социальные процессы. Во многом ответ на этот вопрос помогает понять, почему одни страны оказались богатыми, а другие бедными. Неудивительно, что тема исторической преемственности и наследия в последние десятилетия активно изучается в экономике, политологии и других социальных науках.
Можно выделить два основных направления исследований:
выявление исторического наследия;
объяснение механизмов сохранения этого наследия.
Одной из основополагающих стала статья нобелевских лауреатов 2024 г. Дарона Аджемоглу, Саймона Джонсона и Джеймса Робинсона, исследующая влияние колониальных институтов на развитие стран. Они показали, что политические и экономические институты, созданные колонизаторами, продолжают определять развитие этих стран (подробнее здесь). Их работа породила множество исследований, которые используют современные статистические методы для поиска причинно-следственных связей между прошлым и настоящим.
Например, работа Карла Йохана Дальгарда и соавторов оценивает влияние дорог Римской империи на современную Европу. В регионах с высокой плотностью римской дорожной сети сохраняются развитая инфраструктура и высокий уровень экономической активности. А вот на Ближнем Востоке и в Северной Африке римские дороги не играли столь значимой роли. В первом тысячелетии нашей эры там отказались от использования колесного транспорта в пользу караванов верблюдов. Как результат, связь между римскими дорогами и современной инфраструктурой в этих регионах незначительная.
Иногда историческое наследие может консервировать неэффективность, затрудняя переход к более продуктивным моделям. Яркий пример можно найти в исследовании Гайя Майклса и Фердинанда Рауха, которые сравнили влияние римских городов на развитие Англии и Франции. Во Франции поселения и экономическая активность концентрировались вокруг римских городов, основанных вблизи римских дорог. В Англии же города чаще перемещались ближе к новым торговым путям – водным. И это могло сыграть роль в более динамичном развитии английской экономики.
Еще один пример устойчивости исторического наследия – влияние сельскохозяйственных культур на культурные и психологические особенности наций. Существует не одно исследование, показывающее, что требовавшее масштабных ирригационных работ рисоводство способствовало формированию более коллективистского сознания в Китае, а вот выращивание пшеницы, для которого достаточно мелкой фермы, – более индивидуалистического мировоззрения в Европе. Авторы одного из таких исследований, чтобы очистить результат от влияния многочисленных факторов, отличающих Европу от Азии, провели исследование в одном только Китае. Их работа подтвердила выводы: в районах, где традиционно выращивали рис, сформировалась более коллективистская культура; в регионах, где выращивали пшеницу, культура оказалась более индивидуалистической.
Более современный пример – Польша. Некогда она была разделена между Германской, Российской и Австрийской империями. Три ее части развивались со своими особенностями. В XIX в. на территории Польши в границах Германской империи было построено больше железных дорог, что способствовало лучшему экономическому развитию. А в бывших австрийских регионах до сих пор относительно более эффективная бюрократия. Различаются и политические предпочтения жителей разных частей ныне единой Польши.
В России, как показало исследование Йоханнеса Багла и Стивена Нафцигера, территории, где была выше доля крепостных перед реформой в 1861 г., сейчас менее развиты. Это объясняется тем, что ограниченная мобильность крепостных, по-видимому, препятствовала росту городов и промышленности.
Есть также множество работ, показывающих, насколько глубоки исторические корни гендерных норм. Например, в XIV в. в Китае произошел технологический прорыв в производстве хлопчатобумажных тканей. По всей стране начали использоваться новые ткацкие станки, что позволило женщинам больше зарабатывать. Это повысило их роль в обществе: в районах, где развивалось хлопчатобумажное производство, сформировались культурные нормы, поддерживающие гендерное равенство, например, мужья чаще переходили жить в семьи невест. До сих пор в этих районах сохраняются более нейтральные гендерные нормы. Еще один пример – работа Альберто Алесины, Паолы Джулианы и Нейтана Нанна. Они выяснили, что применение плуга в сельском хозяйстве, требующего большей физической силы, увеличивало гендерное неравенство. Это наследие сохраняется до сих пор в тех регионах, где исторически использовался плуг.
Сквозь десятилетия проявляется и наследие человеческого капитала. Так, Джемаль Эрен Арбатли и Гюнеш Гокмен показали, что регионы Турции, где некогда проживали армяне и греки – относительно более грамотная часть жителей Османской империи, – сегодня характеризуются большей плотностью населения, более высокой урбанизацией и экономической активностью.
Национализм, увы, тоже передается из поколения в поколение. Среди поляков, живущих там, где некогда находились нацистские лагеря смерти, шире распространены антисемитские взгляды. Исследования связывают это с разграблением имущества евреев во время войны и страхом перед возможной реституцией. В регионах США с высокой долей рабов до отмены рабства до сих пор сохраняются более устойчивые расистские представления. После освобождения рабов землевладельцы удерживали их в подчинении экономическими и дискриминационными мерами, что закрепило расистскую идеологию. Корни национализма могут уходить далеко вглубь веков. Так, активность погромов в средневековой Германии коррелирует с событиями времен нацистского режима. В тех местах, где уровень антисемитизма был высоким в середине XIV в., высоким он остался и шесть веков спустя.
Мы видим множество примеров влияния прошлого на настоящее. Это влияние может оказаться настолько сильным, что страна оказывается как бы заперта в своем прошлом, оно фиксирует институциональное или технологическое равновесие, которое очень сложно изменить. Пол Кругман в работе History versus Expectations («История против ожиданий») писал, что переход страны из старого равновесия в новое зависит от ожиданий от этого нового равновесия. И чем больше издержки перехода, тем сложнее его совершить. Это явление называют эффектом колеи (path dependence). Наиболее наглядно он проявляется в области технологий. Ширина железнодорожной колеи, раскладка клавиатуры или форма розеток – примеры технологических стандартов, закрепившихся благодаря механизмам самоусиления: чем больше людей использует технологию, тем выгоднее всем ее распространение. Ровно так же отдача от масштаба может цементировать и институты.
Работы Дугласа Норта, Дарона Аджемоглу, Джеймса Робинсона показывают, что институты, определяющие распределение власти и ресурсов, играют ключевую роль в том, что страны оказываются в колее. Элиты предпочитают институты, которые закрепляют их контроль над политикой и экономикой.
Выход из колеи возможен на критических развилках, когда происходят события, нарушающие сложившийся баланс. Классический пример – эпидемия чумы в середине XIV в. Она привела к дефициту рабочей силы в Европе. В Западной Европе это усилило позиции наемных работников, ускорило ликвидацию феодальных институтов и увеличило мобильность крестьян. В Восточной Европе, напротив, усилились феодальные институты, поскольку землевладельцы использовали свою власть для удержания крестьян.
В российской истории такой критической развилкой было убийство Александра II. Его реформы выводили Россию на общеевропейскую колею формирования гражданского общества. Но Александр III пошел по пути сворачивания реформ. Николай II под давлением, в том числе революции 1905 г., был вынужден пойти на уступки и созыв Думы, но постоянно конфликтовал с ней. Это привело к сильной радикализации общественного движения.
Аджемоглу и Робинсон выделяют два типа колеи:
добродетельный круг: инклюзивные институты способствуют справедливому распределению власти и ресурсов, что усиливает спрос на плюрализм и предотвращает концентрацию власти;
порочный круг: экстрактивные институты приводят к концентрации власти и ресурсов, что ограничивает возможности для позитивных изменений.
Яркий пример страны, которая смогла вырваться из колеи, – Япония и ее опыт Реставрации Мэйдзи в XIX в. Исследование Джареда Рубина и Дэвида Ма указывает на роль такого фактора, как децентрализация, которая способствовала реформам. Напротив, высокая централизация власти в Китае стала препятствием для изменений.
Препятствием может стать и культура, но вовсе не непреодолимым. Культуры многообразны и при всей их устойчивости могут откликаться на институциональные изменения. Когда-то конфуцианство с его уважением к традициям и ритуалам стало препятствием на пути прогресса в Китае, сегодня же оно часто считается культурой, сопутствующей экономическому развитию. Работа Аджемоглу и Робинсона утверждает, что конфуцианство не является препятствием и для демократических преобразований, что показывает опыт Тайваня. Эти примеры демонстрируют, что сочетание реформ, изменения ожиданий и адаптации институтов позволяет странам преодолевать ограничения прошлого и переходить к новым траекториям развития.
Глядя на историю России, мы, безусловно, видим признаки колеи. Вопросом, что и когда обусловило отставание Российской империи от передовых стран Запада, задавались многие отечественные мыслители и исследователи российской истории.
Американский историк Ричард Пайпс в книге «Россия при старом режиме» рассматривает эволюцию экстрактивных институтов (не используя сам термин) в России, начиная буквально с экспансии варягов. Он показывает, как постепенно складывались условия, которые позволили государству подчинить себе общество.
Пайпс утверждает, что со времен средневековой Руси формировалась патримониальная система. В такой системе верховный правитель управляет страной как личным поместьем, а его подданные – не носители прав, а слуги с одними лишь обязанностями. Собственность не отделена от власти: все ресурсы в конечном счете принадлежат государю и контролируются его бюрократией (в Российской империи довольно слабой и неэффективной).
Однако насколько действительно жесткой и непреодолимой была эта историческая траектория? Не было ли у России вариантов развития, схожих с Западной Европой? Некоторые современные исследования ставят под сомнение радикальность расхождения России и Европы. В частности, Дебора Букояннис в книге «Короли как судьи» сравнивает эволюцию политических институтов в Европе и России. Она показывает, что, несмотря на очевидную разницу институциональных траекторий России и других европейских стран, функционирование их представительных органов имело много схожих черт. Их возникновение не обязательно означало усиление общества по сравнению с государством. Демократизация в Европе во многом шла сверху вниз, а не через давление снизу, что ставит под сомнение традиционные подходы, например изложенные в работах Аджемоглу и Робинсона.
Земские соборы напоминали европейские парламенты, но не приняли подобно им устойчивой формы – во многом из-за различий в степени централизации власти и ее контроля над землей. Этот анализ помогает глубже понять, какие альтернативные пути были у России.
Насколько серьезными были институциональные или культурные препятствия? Александр Гершенкрон, один из авторов концепции догоняющего развития, утверждал, что отстающие страны, которые позже других начинают индустриализацию, сталкиваются с большими проблемами, например с нехваткой капитала. Они опираются в большей степени на финансирование банками, нежели рынком. Россия же, как он писал, была настолько бедной и неразвитой, что банков не хватало, поэтому, компенсируя недостаток капитала, государство брало на себя финансирование промышленности. Но этого было недостаточно.
Однако современные исследователи показывают, что ситуация была не столь однозначной. Банки, и не только государственные, играли весьма заметную роль в промышленном финансировании. А сравнение балансов российских и немецких корпораций показывает, что в России банковское финансирование, возможно, играло даже большую роль.
Ровно так же не выдерживают проверки утверждения об отсутствии в России деловой культуры. Уровень процентных ставок, который отражает риски капиталовложений и деловой культуры, в России был выше, чем в Западной Европе, но ниже, чем в Латинской Америке. Как показывает Трейси Деннисон, часто крепостные крестьяне, если им, конечно, позволяли помещики, активно занимались бизнесом. Яркий пример – Савва Морозов. Основатель бизнес-династии выкупил себя и сыновей за огромную по тем временам сумму, когда ему было уже за 50 лет.
К сожалению, политики пользуются, и часто недобросовестно, прошлым, чтобы привлечь внимание к себе и заработать на исторических травмах очки. Пример – это разжигание расовой ненависти и антимигрантских настроений.
Статья Кристиана Очснера и Феликса Розеля исследует влияние исторической памяти на современную австрийскую политику, сосредоточиваясь на наследии двух осад Вены османами в 1529 и 1683 гг. Хотя обе осады закончились неудачей для Османской империи, они нанесли серьезный ущерб местному населению и оставили глубокий след в коллективной памяти. Эта память сохранялась в гербах, названиях улиц, памятниках и других символах, но не оказывала явного влияния на политическую жизнь.
До середины 2000-х антимигрантская риторика не играла значимой роли в кампаниях крайне правой Австрийской партии свободы, основанной в 1956 г. Однако с 2005 г. ее позиция приобрела ярко выраженный антимусульманский и антитурецкий характер. Исследование показало, что избиратели в регионах, наиболее пострадавших от османских вторжений, с большей вероятностью поддерживали эту партию. Зависимость проявилась только после 2005 г., когда в политической пропаганде усилились антитурецкие мотивы.
Схожие выводы представлены в исследовании Василики Фука и Ханса-Иоахима Вота, которое рассматривает влияние исторической памяти на поведение греческих избирателей и потребителей. В 2009 г. Греция столкнулась с тяжелым долговым кризисом. Финансовая помощь ЕС была предоставлена при условии жесткой бюджетной экономии, навязанной, по мнению греков, Германией. Это вызвало массовое недовольство, которое стало ассоциироваться с немецкой оккупацией времен Второй мировой войны.
Авторы показали, что в районах, наиболее пострадавших от нацистских карательных операций, значительно снизился спрос на немецкие автомобили. Кроме того, на выборах больше голосов получали партии с антинемецкой риторикой.
Главный вывод обоих исследований заключается в том, что историческая память не существует в вакууме – ее влияние может быть активизировано под воздействием политических или экономических событий, а также целенаправленных действий общественных деятелей.
