.png)
Прошлое – один из самых ценных информационных ресурсов, с помощью которого мы могли бы сделать мир лучше, пишут экономические историки Марк Кояма и Джаред Рубин, но не всегда понятно, как использовать этот ресурс. О том, как экономисты учатся это делать, «Экономика на слух» беседовала с научным сотрудником Лундского университета в Швеции и выпускником РЭШ Виктором Малеиным. Он рассказывает, с какими ограничениями сталкивается изучение далекого прошлого, и на примере работ недавних нобелевских лауреатов объясняет, почему не существует волшебного эликсира развития. GURU публикует интервью, подготовленное на основе этого выпуска.
Филипп Стеркин
– Экономический историк Дейдра Макклоски писала: «Немного найдется сфер интеллектуальной деятельности, где некачественная работа может нанести столько вреда, как в экономике или истории. Вдвойне опасно, если плохая экономика соединяется с плохой историей в плохой экономической истории». Вы согласны с этим? Ведь часто оправдание плохой политики ищут именно в прошлом.
– Так поступают недобросовестные политики. Когда нет тех, кто может остановить их и сказать: «Так делать нельзя», история действительно начинает использоваться в корыстных целях.
– Второй год подряд Нобелевская премия присуждается за исследования в области экономической истории. Сначала Клаудиа Голдин за гендерную экономику, а теперь Дарон Аджемоглу, Саймон Джонсон и Джеймс Робинсон – за институциональную. Чем вы это объясняете и почему экономисты все глубже погружаются в историю?
– Это не новая тенденция. За исследования, связанные с экономической историей, Нобелевскую премию уже получали Дуглас Норт, Роберт Фогель, Элинор Остром. Но сейчас интерес к истории растет не случайно. С одной стороны, появляется все больше возможностей для ее изучения. С другой – чтобы ответить на самые глобальные вопросы, такие как почему одни страны богаты, а другие бедны и что определило траектории развития, нужно погружаться в прошлое. Современные экономические историки, используя строгие количественные методы, пытаются выявлять не просто корреляции между разными явлениями, а причинно-следственные связи, чтобы понять, какие же факторы способствовали тому, что сегодня одни общества процветают, а другие бедствуют.
Некоторые гипотезы просто невозможно проверить на современных данных, история же предоставляет такую уникальную возможность – провести «естественные эксперименты», чтобы оценить роль культуры, институтов, географии, человеческого капитала. Для этого используются разные методы, например контрфактический, или, по-простому, «что было бы, если бы…» Предположим, что было бы, если бы крепостное право в России отменили не в 1861 г., а еще при Александре I, когда такие проекты уже обсуждались? Проведя подобное исследование, мы могли бы оценить упущенную выгоду в виде экономического роста, доли грамотного населения или занятости в промышленности. И таким образом оценить, во сколько крепостное право обходилось России.
Яркий пример такого подхода – работа Дейва Дональдсона и Ричарда Хорнбека, оценивающая влияние железных дорог на экономическое развитие в США. Историки давно утверждали, что железные дороги сыграли огромную роль, но только с использованием современных количественных методов стало возможным оценить реальный масштаб этого эффекта. Дональдсон объединил исторические данные с современными эконометрическими и структурными подходами и построил как бы параллельную вселенную, где в США вообще нет железных дорог и все сообщение основано на альтернативном транспорте. Модель показала значительное влияние железных дорог на национальное благосостояние – без них в 1890 г. стоимость сельскохозяйственных угодий в США снизилась бы на 60%.
Конечно, любое изучение истории сталкивается с проблемой нехватки данных. Большинство работ изучает период с середины XIX в., когда появилось централизованное бюрократическое государство и статистика стала более систематизированной. Сложнее с анализом более ранних периодов. Чтобы компенсировать недостаток данных, используются косвенные свидетельства. Например, налоговые записи могут дать представление об экономической активности. А данные о росте военных рекрутов указывают на уровень потребления и благополучия. Используются мемуары, биографии, описания образа жизни.
Однако, даже если собраны все необходимые данные, исследования в области экономической истории сталкиваются с двумя основными ограничениями, впрочем, как и любые экономические работы. Первое – это external validity (внешняя валидность). Представим, что вы исследуете экономические последствия крепостного права в России. Можно ли полученные вами выводы экстраполировать на другие исторические периоды или страны? Часто контекст исследования уникален, и механически перенести результаты просто невозможно.
Второе ограничение – internal validity (внутренняя валидность), оно связано с разграничением корреляции и причинно-следственной связи. Допустим, мы видим устойчивую статистическую связь между двумя переменными, например между качеством институтов и экономическим развитием. Но означает ли это, что одно вызвало другое? Всегда остается вероятность, что мы упустили какие-то факторы. Именно поэтому сегодня работы, ограничивающиеся нахождением корреляций, почти не публикуются в ведущих научных журналах. Современные исследования требуют строгих каузальных выводов.
– Но можно ли четко отделить на временных горизонтах, измеряемых столетиями, «после» от «вследствие», тем более когда анализируются такие масштабные явления, как экономический рост? Можете привести пример работы, которая считается образцом для таких исследований?
– Примером является работа Аджемоглу, Джонсона и Робинсона «Колониальные истоки сравнительного развития» 2001 г., в которой они исследовали связь между качеством институтов и уровнем экономического развития. Они хотели проверить гипотезу, согласно которой страны с более развитыми институтами, где права собственности лучше защищены, демонстрируют более высокий уровень экономического развития. Это не новая теория, конечно, об этом десятилетиями ранее писал Дуглас Норт.
– Например, в книге «Насилие и социальные порядки». Да и до него многие мыслители писали о роли институтов, начиная с Адама Смита и даже до него.
– Да, сам по себе вывод вовсе не нов, но именно Аджемоглу, Джонсон и Робинсон проверили его с помощью строгих количественных методов. Простая регрессия тут не работает, поскольку качество институтов коррелирует со множеством других факторов, которые сложно учесть и каждый из которых может влиять на экономический рост: география, культура, религия – из этого сложного клубка факторов и складывается развитие страны. Но как понять, какой фактор влияет непосредственно, а какой – опосредованно через другие факторы? И как решить проблему эндогенности: это рост экономики повлиял на институты или институты – на рост? Аджемоглу, Джонсон и Робинсон считали, что непосредственным ключевым фактором являются институты и через них остальные факторы влияют на рост экономики.
Чтобы проверить это, решив проблему эндогенности, они использовали передовой на тот момент метод инструментальной переменной. Это такой фактор, который связан с причиной изучаемого явления, но не влияет напрямую на него. Подобрать такую переменную непросто, когда мы говорим про институты и экономический рост: ни культура, ни религия, ни география не подходят – все они могут влиять на экономику непосредственно, а не через институты. В итоге в качестве такой переменной авторы выбрали уровень смертности европейских поселенцев в колониях. Они предположили, что в регионах с высокой смертностью от инфекционных заболеваний, таких как малярия, европейцы не создавали постоянных поселений. Они приезжали ненадолго, чтобы выкачать максимум ресурсов, а потому создавали институты для выкачивания такой ренты – экстрактивные. Например, такие, как мита в Перу – система принудительного труда, применявшаяся инками и использовавшаяся испанцами для эксплуатации местного населения. Напротив, в регионах с низкой смертностью европейцы создавали постоянные поселения и инклюзивные институты, которые в дальнейшем способствовали экономическому развитию.
– То есть поселенцы строили те институты, которые были удобны для них самих.
– Именно так. Там, где они планировали жить, формировались институты, обеспечивающие защиту прав собственности и комфортные условия для жизни. А в регионах с высокой смертностью создавались институты, направленные исключительно на извлечение ресурсов. Эти различия оказывали долгосрочное влияние на развитие.
Их исследование стало методологическим прорывом. Оно вдохновило множество экономистов и положило начало литературе об «устойчивости» (Persistence Literature), которая исследует, как исторические события, происходившие столетия назад, продолжают влиять на настоящее.
Метод инструментальной переменной, который они использовали, на момент публикации считался передовым и значимым. Однако со временем к нему возникло множество вопросов. Например, Аджемоглу, Джонсон и Робинсон утверждали, что климатические условия через смертность повлияли на институты, а уже институты – на развитие страны. Но позже появились исследования, показывающие прямую связь между климатическими условиями, распространением инфекций и развитием на длительных временных отрезках. А Дэвид Албой обнаружил, что показатели смертности в 36 из 64 стран, включенных в выборку авторов, сопоставлены с показателями в других странах, как правило, на основе ошибочных или противоречивых данных. Другое направление критики связано с человеческим капиталом. Есть, например, исследование по Аргентине, опубликованное в 2017 г., которое показывает, что регионы, привлекавшие больше европейских эмигрантов с относительно большим человеческим капиталом, экономически более развиты сегодня.
Это означает, что выводы, которые ранее интерпретировались как каузальные, больше нельзя трактовать таким образом. Это внутреннее ограничение касается не только экономической истории, но и любых исследований, основанных на данных. Методы со временем могут морально устареть, и появление более совершенных подходов способно изменить интерпретацию полученных ранее результатов.
Помимо вопросов к внутренней валидности у исследований Аджемоглу, Робинсона и Джонсона есть проблемы с внешней валидностью. Многие страны не вписываются в их модель. Самые очевидные примеры – Китай и Индия. Институциональная теория не объясняет, как Китай смог добиться такого масштабного и успешного развития за последние десятилетия.
Юго-Восточная Азия тоже вызывает вопросы. Например, в Индонезии уровень смертности среди колонизаторов был одним из самых высоких, и, согласно логике Аджемоглу и Робинсона, страна должна была иметь один из самых низких уровней развития. Однако мы видим обратное – бурное экономическое развитие.
– Вы говорили, как важно отделять корреляции от причинно-следственных связей. Когда читаешь книги Аджемоглу и Робинсона (скажем, столь популярную «Почему одни страны богатые, а другие бедные»), возникает ощущение, что собрано множество фактов, выявлено множество корреляций и все это подано как причинно-следственные связи. У них даже империя майя погибла из-за плохих институтов, хотя про нее известно крайне мало. А то, что не вписывается в эту теорию, может игнорироваться. Например, за скобками их книги остается Византия. Они пишут, что Римская империя погибла из-за плохих институтов, но ведь ее восточная часть с теми же экстрактивными институтами просуществовала еще 1000 лет в чудовищных геополитических условиях, при этом временами была одной из ведущих держав. Безусловно, хорошие институты полезны для экономики, а плохие – вредны. Тут и спорить не о чем. Вопросы возникают к утверждениям об универсальности их решающей роли везде и во все времена, причем именно определенных инклюзивных институтов. Ровно такие же вопросы возникают к любой теории, которая возведет в ранг универсального какой-то фактор. Как пишут Марк Кояма и Джаред Рубин в книге «Как разбогател мир», большинство теорий экономического роста упирают на какой-то один фактор, из-за чего меньше внимания уделяется тому, как связаны разные теории. Не кажется ли вам, что ограничения, о которых вы говорили, в принципе не позволяют выявить универсальный фактор развития на горизонтах в сотни и даже тысячи лет?
– Абсолютно. Ожидать, что один фактор – например, качество институтов – сможет универсально объяснить развитие всех стран и во все периоды, неправильно. На развитие влияет множество факторов: культура, религия, география, технологии. Эмпирические исследования последних 10–15 лет показывают их значимость. Но и полностью отказаться от попытки найти общие закономерности тоже нельзя. Нужен баланс. Теория должна быть достаточно общей, чтобы объяснять ключевые тенденции, но не претендовать на универсальность.
– Наш замечательный экономист Ростислав Капелюшников называл такой подход нобелиатов ультрамонокаузальным: «Из всего множества факторов выбирается только один – если есть защищенность прав собственности, то есть рост, а если нет, то и роста нет».
– В определенной степени это объясняется тем, что при сравнении развитых и развивающихся стран сейчас бросается в глаза именно степень защищенности прав собственности. Это очевидный фактор, отличающий развитые страны от развивающихся и объясняющий разницу в уровнях их развития. Возникает естественное желание экстраполировать этот фактор на историческое прошлое, рассматривая его как универсальную причину различий.
Но создать простую теорию, которая универсально объяснит развитие всех стран на всех исторических отрезках, невозможно. Каждое время и каждое место требуют анализа своего уникального набора факторов.
– Поэтому так интересно изучать, в каких условиях тот или иной фактор играет ключевую роль. Например, в XIX в. с ростом роли человеческого капитала выросла и роль тех же институтов, поскольку нужны были стимулы для самореализации – получения образования, повышения квалификации.
– Согласен. Значимость факторов меняется со временем. В доиндустриальную эпоху ключевую роль играли природные ресурсы, земля, численность рабочей силы. Но с появлением технологических инноваций резко возросла роль человеческого капитала. Шоки, такие как эпидемии или изменения климата, также могут менять расстановку факторов. Например, эпидемия чумы (Black Death) резко сократила население Европы, что привело к росту зарплат работников и их экономической роли. Это, в свою очередь, способствовало формированию более инклюзивных институтов, создававших стимулы.
Сегодня одно из направлений критики институциональной теории – роль культуры. Ее Аджемоглу и Робинсон в одной из недавних работ пытаются интегрировать в институциональную теорию. Они отмечают, что культура, несмотря на ее устойчивость, может адаптироваться к институциональным изменениям. Таким образом, они пытаются показать, что культура важна, но все же ключевую роль в экономическом развитии играют институты. Например, элементы конфуцианства, часто используемые для объяснения иерархического устройства китайского общества, существуют и на Тайване. Однако там демократические институты работают, что демонстрирует решающую роль институциональной структуры.
– Давайте вернемся к более общим подходам в экономической истории. Как вам кажется, насколько детерминированы крупные события в истории? Какую роль играют случайные факторы, когда страна оказывается в точке бифуркации и может пойти по одному или другому пути? Например, таким событием часто называют эпидемию чумы в средневековой Европе. А какие примеры из истории России вы могли бы выделить?
– Я не сторонник детерминизма в истории, прошлое влияет на настоящее, но не полностью определяет его. Если говорить о России, то мне интересен XIX в., особенно период Великих реформ. Это был важный шаг на пути политической и экономической модернизации, соответствующий общеевропейскому тренду. Убийство Александра II можно рассматривать как раз как такое случайное событие, которое сильно повлияло на развитие страны. Известно, что в тот момент был готов проект конституции. Если бы не убийство, Россия могла бы пойти по другому пути. Но Александр III сделал выбор в пользу консервации и реставрации старых институтов. Это решение было обусловлено личностью царя, а не неизбежными историческими факторами. То, что происходило в 1905 и 1917 гг., на мой взгляд, не было предопределено. История могла сложиться иначе.
Например, земская реформа способствовала появлению интеллигенции, которая сыграла значимую роль в развитии либерального движения. Партия кадетов, участвовавшая в выборах Учредительного собрания 1917 г., получила значительную поддержку, особенно в городах. Иными словами, у России были разные варианты развития. Такие точки бифуркации видны в истории многих стран. Например, в Финляндии в 1917–1918 гг. революция могла привести к власти радикалов, но этого не случилось.
Да, прежние институты и динамика развития оказывают влияние на будущее, поэтому и существует понятие path dependence, или эффект колеи. Но это не значит, что невозможно вырваться из институциональной ловушки. Для этого требуется совокупность факторов, в том числе случайных. Например, приход к власти либерального лидера, способного консолидировать прогрессивные группы. Я уверен, что развитие не предопределено – всегда есть возможность перейти на новую траекторию.
– Но чем глубже институциональная ловушка, тем сложнее из нее вырваться. Это как с ловушкой среднего дохода: проще перейти от бедности к среднему доходу, чем продвинуться дальше.
– С этим полностью согласен.
– В какой мере прошлое помогает понять настоящее или даже заглянуть в будущее? Обладает ли история предиктивной силой? Выучиваются ли уроки истории, вопреки словам Василия Ключевского?
– Сложно дать однозначный ответ. История помогает избежать катастроф? К сожалению, нет. Но при решении частных вопросов она может помочь. Например, проблемы развивающихся стран сегодня напоминают те, с которыми сталкивались европейские страны 100–150 лет назад: инфекционные заболевания, необходимость инвестиций в санитарную инфраструктуру. Исторические данные позволяют оценить долгосрочный эффект таких мер и делать предположения о том, как похожие программы могут работать сейчас.
– Какие направления исследований сейчас активно развиваются в экономической истории?
– Мы переживаем последствия data revolution – появления больших массивов исторических данных. Это позволяет ставить новые вопросы, которые раньше были невозможны. Еще одно направление связано с искусственным интеллектом и текстовыми данными, такими как оцифрованные газеты и книги. Например, их можно использовать для оценки экономической активности. Более того, я видел статью (об использовании AI; можно почитать здесь и здесь, а здесь – пример попытки применения AI. – GURU), где использовали большие языковые модели для анализа текстов прошлого и создания «цифровой копии» людей прошлого, чтобы задавать им вопросы и получать ответы. Это открывает новые возможности, например, для оценки политических предпочтений и их изменений во времени.
– То есть можно провести социологический опрос в Древних Афинах?
– Грубо говоря, да. Такие модели позволяют реконструировать мысли и предпочтения людей прошлого, что создает совершенно новый тип данных, похожий на современные опросы. Эти данные можно применять в анализе, чтобы лучше понять историю.
– Какие интересные исследования по России вы видели в последнее время? И над какими направлениями сейчас вы работаете?
– Было много исследований по теме крепостного права. Например, работа Андрея Маркевича и Екатерины Журавской оценивает экономический эффект отмены крепостного права в России, его влияние на рост продуктивности в сельском хозяйстве и занятость в промышленности. Также есть исследование Стивена Нафсигера, которое анализирует долгосрочные последствия крепостного права вплоть до советского периода и современности.
Что касается моих исследований, то моя последняя работа посвящена революции 1917 г., выборам в Учредительное собрание и связи между экономической модернизацией и переходом к либеральной демократии. Я рассматриваю земскую реформу 1860-х гг., которая была значимым шагом к демократизации. Хотя ее масштабы были ограниченны, она способствовала накоплению человеческого капитала, росту грамотности и изменению структуры рабочей силы. Например, увеличилось число людей, занятых в индустриальном секторе.
Интересный вывод моего исследования заключается в следующем: на территориях, охваченных земской реформой, существовала сильная связь между грамотностью населения и поддержкой конституционных демократов, выступавших за либеральные ценности. На территориях, не охваченных реформой, эта связь почти отсутствовала. Это дополняет стандартную модернизационную теорию, которая предполагает, что экономический прогресс неизбежно ведет к демократизации. Я же утверждаю, что необходима комбинация демократизации и экономического прогресса. Без одного из этих элементов переход к стабильной либеральной демократии невозможен.
– В завершение у меня традиционный вопрос: что из книг вы порекомендуете почитать об истории России?
– К сожалению, из-за моей профессиональной деятельности я читаю больше статей, чем монографий. Но есть несколько книг, которые могу порекомендовать.
Одна из них – «Эра Меркурия» Юрия Слезкина. Это исследование о роли евреев в развитии России в предреволюционный и постреволюционный периоды. Книга предлагает интересный взгляд на эту тему.
Если говорить о работах, связанных с моими исследованиями, то это книга Льва Протасова «Всероссийское учредительное собрание». Она подробно описывает политические процессы 1917 г., дает характеристику политическим партиям, их лидерам, взглядам этих людей. Книга помогает понять, что в 1917 г. Россия находилась в точке бифуркации и могла выбрать один из нескольких путей развития. Она также разрушает стереотип о политической пассивности российского общества, показывая, насколько активными и бурными были политические движения того времени.
Еще одна книга – «История земства за 40 лет» Бориса Веселовского. Это систематическое описание периода земских реформ: как и почему они проводились, какие ограничения существовали, каким был конфликт между земскими институтами и центральной властью в период контрреформ Александра III? Эта книга рассказывает о примерах инициатив снизу, которые привели к значимым экономическим и политическим изменениям. Она показывает, что российское общество способно к активным изменениям и созданию социальных институтов.
– Вы много говорили о реформах и их сворачивании. Я бы тогда в дополнение порекомендовал дневники Егора Перетца, который был государственным деятелем и эпохи Великих реформ, и периода их сворачивания, и именно этот момент особенно интересно описан в его дневниках.
.jpg)
