.png)
Что общего между современной денежной политикой центробанков с их сложными моделями, основанными на научной мысли, и средневековой медициной? Кое-что есть, считает Константин Егоров, приглашенный профессор Института экономики и финансов Эйнауди и выпускник РЭШ. Порой за речами, изобилующими научными доводами и ссылками на модели, спрятан все тот же древний подход – поиск баланса «желтой и черной желчи». И иногда он даже работает!
Вероятно, большинство дисциплин, которые мы сегодня относим ближе к науке, когда-то начинались скорее как искусство. Например, нас справедливо шокируют не только практики средневековых врачей, но и их обоснование. Тогда все образованные жители Европы знали, что все в мире состоит из четырех элементов: воды, огня, земли и воздуха (пятый элемент появится намного позже, только после знаменитого фильма Люка Бессона). Поэтому было очевидным, что и тело человека состоит из крови, флегмы, желтой и черной желчи, а большинство болезней можно вылечить, восстановив естественный баланс между ними. Сегодня же любое лекарство должно пройти через рандомизированные эксперименты вне зависимости от того, на основе какой теории оно было разработано. Точно так же когда-то абсолютно вся мебель производилась вручную, и поэтому у каждого стула, как и у произведения искусства, был свой «мастер». Сегодня же стулья производятся, как правило, роботами с минимальным участием человека, которого мы назовем скорее инженером или оператором, а не мастером.
По похожему пути шла и денежно-кредитная политика. Еще век назад она скорее определялась «на глаз», а ее обоснование иногда можно было спутать со взглядами средневековых врачей. Например, в послании Конгрессу в 1930 г. американский президент Герберт Гувер сказал, что «экономическую депрессию нельзя вылечить с помощью законодательной или исполнительной власти; экономические раны должны быть вылечены с помощью клеток экономического тела – самими производителями и потребителями». Сегодня же в ФРС США работает 24 000 человек, многие из которых ежедневно анализируют бесконечные массивы данных, разрабатывают и используют огромные модели, в том числе те, для которых требуется суперкомпьютер. А речи председателя ФРС Джерома Пауэлла, в том числе последняя, часто пестрят отсылками к данным и исследованиям, а не к литературным метафорам.
Исходя из этого может сложиться впечатление, что денежно-кредитная политика уже больше похожа на автоматизированное производство мебели, лишь изредка немного корректируемое инженерами, а дни кустарного производства с талантливыми мастерами остались позади. На самом деле не все так просто. Многие начинающие экономисты, вдохновившись технократическими речами центральных банкиров, с большим оптимизмом идут работать в центральные банки, где они нередко сталкиваются с горьким разочарованием. Они годами могут работать над самыми сложными моделями, но только маленькая часть результатов их работы попадет на стол к начальнику. К начальнику этого начальника попадет еще меньше, и на вершину этой пирамиды, до одного из членов комитета, который голосует за изменение ключевой ставки, дойдут только одна или две цифры.
Но дальше происходит самое страшное. В распоряжении каждого члена этого комитета много разных цифр: какие-то он получил из моделей, какие-то стали результатом большой работы с данными, а какие-то он просто взял из газет и новостей. И, согласно инсайдерам, нередко члены комитета из всего этого многообразия при принятии решения выбирают именно ту цифру, которая ближе всего к их изначальному мнению. Тому самому, которое сложилось у них еще до работы тех тысяч их подчиненных, которые трудились над данными и моделями. Другими словами, современный Гувер мог бы принять то же самое решение, что и век назад, но только потом он бы спрятал его за речами о данных и исследованиях, хотя на самом-то деле он просто пытался восстановить баланс «желтой и черной желчи» в экономике.
Безусловно, такие истории могут привести в ужас кого угодно. Тем не менее даже самые ярые противники современных центробанков признают вклад именно их решений в снижение инфляции в последние полвека (хотя у этого снижения есть и другие объяснения) и едва ли предлагают отказаться от использования моделей и данных. И хотя существующим моделям еще далеко до точности и надежности производящих мебель промышленных роботов, даже такая их несовершенная версия приносит гораздо больше пользы, чем просто маскировка истинных намерений центральных банкиров.
Попросту говоря, главная польза от этих технократических инструментов состоит не столько в достоверности их результатов, сколько в пусть и частичном, но все же связывании рук центральных банкиров. Конечно, члены совета директоров ЦБ могут выбрать любую ключевую ставку, которую захотят. Но чем больше их выбор отклонится от предсказаний их же базовой модели, тем больше им придется объяснять свое решение, а то и оправдываться. В частности, за то, что, несмотря на их общую приверженность идеалам прозрачности и технократичности, в этом конкретном случае они решили все-таки от них отклониться. Именно поэтому в их речах даже для широкой аудитории постоянно мелькают обозначения из математических моделей вроде нейтральной процентной ставки. И чем больше ограничен их выбор, тем меньше вероятность ошибки из-за сиюминутных мнений, настроений и интересов, которые напрямую не были заранее «зашиты» в их базовые модели.
Отчасти по этой причине на заре современной денежно-кредитной политики нобелевский лауреат Милтон Фридман предлагал даже полностью исключить человеческий фактор и автоматически увеличивать денежную массу на несколько процентов в год. Правильный уровень ключевой ставки настолько сложно определить в момент принятия решения и цена ошибки настолько велика, что лучше и не пытаться это делать, объяснял знаменитый экономист. В этом смысле сегодняшние модели центральных банков являются, по сути, компромиссом между полным невмешательством, как предлагал Фридман, и хоть какой-то реакцией на текущие события.
Не менее важно и то, что принятие решений даже частично на основе моделей, а не только мнений значительно повышает их предсказуемость. Если век назад было не так просто угадать, какую метафору использует Гувер в следующий раз и тем более какой набор метафор будет у следующего президента, то сегодня все желающие могут использовать такие же модели и данные, как у центральных банков. Поэтому сейчас гораздо легче предсказать хотя бы тот уровень процентной ставки, от которого центральным банкирам будет неловко и стыдно отклоняться в будущем.
Такая предсказуемость может показаться многим пусть и приятной, но все же мелочью. Все-таки большинство из нас вряд ли назовет даже действующую процентную ставку, не говоря уже о прогнозируемой. Хотя для многих бизнесов это без преувеличения можно назвать вопросом их экономической жизни и смерти. То же самое происходит и в фискальной политике. В частности, если приоритеты правительства резко сменятся и ради заботы об экологии потребление любого углеводородного топлива будет обложено огромным налогом, то многие фирмы обанкротятся. А если неопределенность достигнет такого уровня, что будет очень сложно предсказать, на что именно будут введены высокие налоги в будущем, то единственно правильным экономическим решением будет даже не пытаться что-либо делать. Ведь риск банкротства становится слишком велик.
Именно поэтому предсказуемость властей играет огромную роль в экономике. И чем более предсказуемы власти, тем, конечно, больше к ним доверия, про которое так много говорят центробанки.
В демократических обществах предсказуемость фискальной политики, как правило, достигается за счет медлительности законодательной системы, порой граничащей с полным параличом. От момента, когда большая часть общества убеждается в необходимости определенных изменений вроде зеленых субсидий, до их полномасштабного внедрения проходят десятилетия. И хотя, возможно, в одном конкретном случае общество выиграло бы от более быстрого принятия решения, стабильность системы и возможность долгосрочного планирования делают возможными все те бизнесы, которые при более «гибких» экономических властях так и не появились бы.
В отличие от фискальной политики все изменения в денежно-кредитной политике проводятся не через политизированный и вяло функционирующий парламент, а через относительно небольшой совет директоров. Во многом и мировой финансовый кризис 2008 г., и экономический спад во время ковида не обернулись еще более масштабными катастрофами именно благодаря такой гибкости центральных банков. Тем не менее эта же гибкость могла порождать масштабные катастрофы практически на пустом месте еще век назад, во время Великой депрессии 1930-х.
Современный технократический инструментарий центробанков находится на той стадии развития, когда главная польза от него состоит не в том, что он автоматически выдает правильный ответ в любой ситуации. В конце концов, модели центробанков только учатся – еще в 2008 г., как рассказывал в своих мемуарах Бен Бернанке, ФРС приходилось с нуля придумывать ответ на кризис, потому что существовавшие тогда модели не могли предложить ничего хоть сколько-то адекватного. Скорее главная польза от сегодняшних моделей состоит в том, что они снижают риск человеческой ошибки в том большинстве стандартных ситуаций, в которых модели дают пусть и далекий от идеального, но все же достаточно приемлемый ответ. А место для сложно предсказуемого человеческого фактора остается только в тех ситуациях, которые являются большим шоком для всех нас, вроде ковида или геополитических конфликтов, так что предсказуемость властей в подавляющем большинстве стандартных ситуаций от этого не страдает.
В итоге такой «автопилот» денежно-кредитной политики делает ее ближе к науке, ну а творчество центральных банкиров, как во время 2008 г., безусловно, роднит их с прославленными мастерами прошлого вроде Антонио Страдивари, скрипки которого до сих пор считаются произведениями искусства.
