.png)
Почему русская классика рисовала правдоподобную картину настоящего, но плохо справлялась с образом будущего? Почему деньги в произведениях той эпохи не делают деньги? Чем в глазах писателей XIX в. должно быть оправдано получение капитала? Почему крестьяне сопротивляются попыткам персонажа «Анны Карениной» вникнуть в управление имением? На эти и другие вопросы, которые обычно не задают художественной литературе, во втором эпизоде подкаста «Экономика на слух» о русской классике отвечала филолог, преподаватель Совместного бакалавриата ВШЭ и РЭШ Татьяна Трофимова.
Екатерина Сивякова, Филипп Стеркин
Главный герой русской классики – дворянство. Преимущественно его жизнь мы видим на страницах романов, его глазами смотрим на ту эпоху. Причем в значительной мере не тех мелких помещиков, которые жили в деревнях, а дворянства образованного, живущего по большей части в городе.
Владея капиталом в виде поместий, они обычно были слабо вовлечены в управление им. Этим в том числе было обусловлено их отношение к деньгам. Доход от имения они получали раз в год – осенью после продажи урожая, тратили и, если не хватало, начинали жить в кредит – записывали на себя покупки, обеды в ресторанах, карточные проигрыши, пока снова не получали денег. В дела имения они вникали редко, ими занимался управляющий или староста. И такой порядок устраивал всех участников этой экономики: и помещиков, и управляющих, и крепостных. Даже если помещик был недоволен доходом, то редко переходил от недовольства к делу и брался за управление поместьем – мы видим, как Илья Обломов переживает из-за того, что денег становится меньше, но продолжает вести привычный образ жизни – лежать на диване. А если герой произведения и пробует заняться управлением поместьем, как Константин Левин в «Анне Карениной», то встречает отторжение крестьян. У них было довольно четкое представление о том, как должно быть устроено хозяйство, и активный помещик, пытающийся что-то изменить, в их мироустройство не входил (об экономических экспериментах Афанасия Фета – в первой части подкаста с Татьяной Трофимовой, также можно послушать лекцию профессора РЭШ Андрея Маркевича об экономике Российской империи и посмотреть презентацию его лекции).
Все это обусловило и отношение дворян к деньгам: для них это не капитал, который следует преумножать. Казалось бы, что дворянам мешает вложить свой доход, дать деньги кому-то под процент? Однако такое случалось редко, получение процентов с денег вообще не считалось достойным занятием. Для дворян оно было сродни ростовщичеству, занятию презренному. Почему старуху-процентщицу, зарубленную Раскольниковым, не очень жалко? Потому что она наживается на человеческом горе.
Русская классическая литература считала, что получение денег должно было быть оправдано трудом. А если не трудом, то правом происхождения, браком, но цели заработать перед дворянством не стояло.
Деньги зарабатывало другое сословие – купцы. Они умели вести бизнес, вкладывать и преумножать. Неудивительно, что из купечества вышли самые известные меценаты начала XX в. Но они не писали романы (из купеческого сословия был разве что Иван Гончаров), поэтому их образ жизни, их проблемы и нравственный выбор слабо представлены на страницах русской классики. Редкое исключение – произведения Александра Островского, который сам не был купцом, но соприкасался с их миром, когда служил в суде. Однако что он видел? В суде перед ним открывалась лишь часть жизни купечества – споры и тяжбы, поэтому неудивительно, что купцы в его пьесах вечно конфликтуют. Насколько эта картина соответствовала реальности, мы из русской классики не узнаем.
Среди дворян в русском романе мы нечасто встретим предпринимателей. Редкий пример – Петр Адуев в «Обыкновенной истории», который владеет фарфоровым и стекольным заводом. Гончаров изображает его как человека очень рационального, прагматичного. Он внимательно ведет дела, у него есть партнер, отношениям с которым он уделяет много времени и следит за тем, чтобы тот не продал свою долю. И за этими делами он не замечает, как зачахла его жена, нуждавшаяся в человеческом внимании. Такой взгляд очень типичен для русской классики: прибыль и предпринимательский успех не должны становиться единственной целью жизни, когда деньги и прагматизм затмевают все душевное.
Едва ли не единственный позитивный пример предпринимателя в русской классике середины XIX в. – это Андрей Штольц в «Обломове». Мы не очень понимаем, что у него за бизнес, но, во всяком случае, он не ростовщик. Он пытается заботиться об Обломове, помочь ему разобраться с поместьем и после смерти Обломова берет на себя заботу о его сыне. Штольц – положительный персонаж не потому, что он успешен в делах, а именно в силу его душевных качеств.
В исследовании профессора Парижской школы экономики, выпускницы РЭШ Екатерины Журавской и ее соавторов говорилось, что в черте оседлости евреев в Российской империи неевреи определяли себя как противоположность стереотипному еврею (торговцу, ростовщику и т. д.). «Эта социальная идентичность закрепляла стойкие антирыночные и антипредпринимательские ценности среди нееврейского населения», – пишут экономисты.
В литературной среде той эпохи выделялся Николай Некрасов, который занимался не только сочинительством, но и издавал журнал «Современник». Он происходил из обедневшей дворянской семьи, и бедность была для него настолько невыносима, что сильно повлияла на него.
Как он вел дела, было совершенно непонятно. До сих пор большой загадкой остается, как «Современник» сводил концы с концами. Но известно, что Некрасов был человеком прагматичным и ради результата мог согласиться на нравственные компромиссы. Он угощал обедами цензоров, чтобы налаживать с ними отношения, пусть это и считалось недостойным поведением. Он играл в карты в Английском клубе, причем настолько удачно, что возникал вопрос, не был ли Некрасов шулером. Сам он объяснял свою удачу тем, что выбирает, с кем играть, и тщательно просчитывает, как и у кого он может выиграть. В записках он пишет, как выиграл у кого-то и этот человек проиграл потом еще много денег – и не ему!
Некрасов купил бывшее имение Голицыных, находившееся неподалеку от его родного поместья (свое имение он не захотел взять в управление), а потом приобрел еще и винокуренный завод по соседству. Это вызвало взрыв негодования в обществе. Ведь народ, как считалось, пьет от того, что страдает, и чем больше пьет, тем больше опускается и страдает. И теперь «певец народного страдания» станет наживаться на страданиях народа, который будет пить, еще больше страдать, а Некрасов напишет об этом. Это недостойное в глазах общества поведение делало Некрасова страшно неоднозначной фигурой для современников.
Александр Бентли из Университета Бристоля, Пол Ормерод из Даремского университета и их соавторы на основе фраз и слов рассчитали литературный «индекс несчастья». Исследование показало его корреляцию с экономическим «индексом несчастья», состоящим из инфляции и безработицы.
Русским классикам удавалось довольно точно передать проблемы той эпохи, хотя в условиях цензуры им приходилось делать это через образы и иносказательно. Стоит признать, что литераторы несколько сгущали краски: русской классике присущ акцент на страданиях, переживаниях – позитивные изменения ей не интересны. В этом смысле она как новость: если самолет долетел без происшествий, это не новость, новость – если что-то случилось в пути. Так и русская классика: она обсуждает то, что болит. Однако если добавить к произведениям писателей их переписку и дневники, то картина выровняется и станет ближе к реальности.
Отрицательные новости – ценный материал для экономистов. Эксперты Банка России Алина Евстигнеева и Даниил Карпов в статье об основанных на новостях моделях инфляционных ожиданий сузили перечень тем до негативных, т. е. тех, которые «слишком дорого игнорировать». Они пришли к выводу, что связанные с экономикой негативные новости СМИ «могут выступать значимым предиктором будущей динамики инфляционных ожиданий населения и воспринимаемой им ценовой картины на коротком горизонте в один месяц».
Заглянуть в будущее литературе удалось куда хуже, чем передать настоящее. Она не очень представляла: а что дальше? Есть футуристические произведения второго ряда, авторы которых пытаются представить, как Россия выглядит через много веков (например, роман Фаддея Булгарина «Правдоподобные небылицы, или Странствования по свету в ХХIX веке»). Они подробно и во многом точно описывают технические достижения, как ездят поезда, прорыты тоннели под дном моря, летают дирижабли, а информация передается со скоростью звука или света. Они могут выдвинуть смелые гипотезы, как изменится политическая карта мира. Например, у Владимира Одоевского в «4338 год. Петербургские письма» Северное полушарие занимает Россия, Южное – Китай, остальные страны приходят в упадок и Великобритания продает земли Российской империи.
Но общество остается в целом прежним – это сословная монархия. Тому может быть два объяснения: или писателям действительно было сложно представить что-то, кроме монархии, или цензура лишала их возможности изобразить альтернативный мир. Чернышевский с его коммуной в «Что делать?» оказался самым мощным визионером. Он предположил, как может выглядеть общество будущего: люди живут вместе в стеклянном дворце, трудятся и распределяют доход, сообща воспитывают детей. Может показаться, что он предсказал советские коммуны. Но мы также знаем, что большевики внимательно читали Чернышевского, поэтому не очень понятно, это он заглянул в будущее или его идеи повлияли на большевиков.
Если выйти за пределы классической литературы, то мы увидим попытки русских писателей осмыслить революцию и понять, к чему она может привести. Самое известное их футуристическое произведение – антиутопия «Мы». При первом взгляде на этот роман кажется, что Евгений Замятин пишет о том, к чему движется советское общество. Но если посмотреть на более широкий контекст, восприятие романа начнет меняться.
Замятин был революционером и большевиком, арестовывался. После революции он стал критиковать большевиков, вышел из партии, опять арестовывался, но в целом оставался социалистом и был скорее не против советского строя, а против некоторых действий новой власти. Даже покинув Россию, он сохранил гражданство и вступил в Союз советских писателей. Поэтому мир, описанный в «Мы», – это не советская Россия, как может показаться.
Что же мы еще узнаем о романе, если продолжим знакомиться с жизнью Замятина? В 1916 г. он как инженер был командирован в Великобританию следить за постройкой ледоколов для России. Он увидел, как работает «конвейер Форда», как человек превращается в элемент механизма и пропадает его индивидуальность, что его потрясло и напугало. Этих обезличенных людей будущего он и изобразил в своем знаменитом романе – марширующих стройными рядами, не имеющих даже имен. Это мир более широкий, нежели конкретная страна.
За прошедшие века у русской классики полностью сменилась аудитория, которая сейчас, конечно, не вычитает и половины того, что закладывали в нее авторы XIX в. О новом читателе говорили еще большевики, когда обсуждали в середине 1920-х гг., как должна развиваться литература. Они понимали, что рабочие не привыкли читать литературу, что эти произведения были написаны другими людьми для других людей и в другой ситуации. А с тех пор это обновление читателя произошло уже не раз.
Русская классика в первую очередь про напряженное размышление о том, как поступок, слово героя повлияют на жизнь, про нравственный выбор и его последствия. И если бы мы так сильно были проникнуты ценностями русской классики, то, наверное, гораздо тщательнее обдумывали бы последствия наших действий и аккуратнее действовали. Потому что понимали бы гиперценность слова, действия, наших размышлений. Этого мы не видим. Поэтому вряд ли стоит преувеличивать влияние русской классики на наши решения и выбор сегодня.
Экономистов все больше интересует связь экономики и этики, говорил в выпуске «Экономики на слух» научный руководитель РЭШ Рубен Ениколопов (с книгами об этом можно ознакомиться на его «полке»). Само «становление политической экономии было результатом объединения двух вопросов» – морального (каким правилам должны следовать люди, в особенности купцы и суверены) в экономической деятельности и научного (как общество должно поддерживать процесс производства), писал итальянский экономист Алессандро Ронкалья в книге «Богатство идей».
Наш курс на Совместном бакалавриате ВШЭ и РЭШ называется «Великие русские книги». Название намеренно провокационное, поскольку в качестве великих русских книг студентам предлагаются произведения, которых нет в школьной программе. Там нет «Войны и мира», «Преступления и наказания», но есть «Обыкновенная история» и «Кто виноват?». Мы рассказываем, что русская классика гораздо сложнее представления, которое формирует школа.
Изучение литературы помогает будущим экономистам расширить кругозор и развить контекстное мышление. Мы смотрим на литературные тексты не с точки зрения образов и внутренних мотивов, нас интересует широкий контекст: что произведение может рассказать о явлениях и проблемах того времени, как дополняет картину, которая складывается у студентов при изучении истории, социологии, антропологии. Наша задача – собрать все элементы воедино. Когда это получается, студент начинает видеть, как между собой связаны, казалось бы, несвязанные события и явления. Он начинает видеть более широкую картину и лучше понимать, о чем она.
Например, литература помогает взглянуть на человеческий фактор – увидеть, как люди, жившие в определенную эпоху, относились к происходящему в обществе. Скажем, как люди от крепостного права переходили к свободному труду (о крепостном праве можно послушать выпуск «Экономики на слух» с профессором РЭШ Андреем Маркевичем или посмотреть его лекцию).
Экономисты быстро находят связки и ищут им объяснения, цепко улавливают детали. И если филолог за яркими образами может не увидеть схему, то у экономиста это получится. Но в то же время контекст русской литературы учит тому, что не всегда возможно четко установить причину и следствие. В этом смысле литературный материал учит студентов аккуратнее относиться к построению причинно-следственных связей, задавать корректные вопросы и искать ответы.
Мы привыкли изучать литературу, используя стандартные подходы. Поэтому всякий раз, когда к этому материалу появляется новый вопрос, который может задать экономист, – например, как русский классик относится к предпринимательству, – это позволяет разбить скорлупу, в которой оказалась русская классика, которая, как может показаться, ни о чем не говорит, кроме самой себя. Такие вопросы на самом деле стоит задавать тексту, и чем они неудобнее и сложнее, тем лучше.
(Послушать первую серию выпуска с Татьяной Трофимовой можно здесь.)
