.png)
Мы часто рассказываем об экономическом смысле, казалось бы, далеких от экономики явлений. Но в праздники можно отвлечься от материального. Об одном из главных праздников европейской культуры рассказывает историк и искусствовед, преподаватель Совместного бакалавриата ВШЭ и РЭШ Олег Воскобойников: из каких нюансов сложилось Рождество, какими проявлениями коллективной и частной психологии оно наполнено, как происходила гуманизация культов и появились столь привычные нам обряды и образы – от «живого вертепа» до изображений младенца Иисуса на руках Марии.
Для большинства из нас – верующих и неверующих – нет ничего банальнее Рождества, пусть и с разницей в две недели между Востоком и Западом. Пусть и с каверзным вопросом: почему для русских Пасха все же чуть важнее Рождества, а на Западе – наоборот, при том что в обеих конфессиях Пасха первостепенна? Но и в России именно рождественские и новогодние дни, не Пасха и не Великий пост, превращаются в двухмесячную суету, во все эти «сетки, сумки, авоськи, кульки, шапки, галстуки, сбитые набок». В декабре «каждый сам себе царь и верблюд». Почему? Что движет нами? Что мы празднуем и что мы помним о событиях двухтысячелетней давности?
Непросто представить себе, что поколения первых христиан вовсе не задумывались о дате рождения их Спасителя. Он обещал скоро вернуться, Его ждали. В такой рутинной эсхатологии, когда каждый день ждешь Второго пришествия и, следовательно, конца света, и впрямь не так уж принципиально знать, в какой именно день и даже год воплотился на земле Бог: Он сотворил мир, Он же положит ему конец. Конец важнее начала.
Конец не наступил, а христиане Ближнего Востока в конце III в. начали отмечать Явление (Эпифанию) или Богоявление (Теофанию) 6 января. Эту дату историки религии пытались связать с очень древними календарными культами, но свидетельства ненадежны и ничего не объясняют. Гимны великого христианского поэта IV в. Ефрема Сирина много говорят о празднике Рождества, значит, за стихами стоит какой-то культ, богослужение, духовный опыт. Однако на Западе в этот день около 400 г. отмечали Крещение Христа. 25 декабря как Рождество впервые упомянуто в одном официальном римском календаре – Хронографе 354 г. Логично предположить, что оно заменило языческий культ Непобедимого Солнца, покровителя империи с 274 г. Он был введен императорской властью и, как все навязанное сверху, внедрялся повсеместно и всеми доступными средствами. Но свидетельства о праздновании этой культовой даты тоже туманны. Христа иногда изображали тогда с элементами солнечного божества, похожего на греческого Гелиоса, в лучистом нимбе. Такое смешение абсолютно естественно в эпоху религиозного синкретизма.
Почему старые поместные церкви расшатанной и разделенной надвое империи должны были добавлять к 6 января новую дату, пришедшую из Рима? Есть довольно авторитетные свидетельства конца IV в., что 25 декабря отмечалось в Милане и Константинополе. Но опять же не ясно, насколько давно и насколько распространено было празднование в менее крупных городах.
Армянская церковь, одна из древнейших, так и не приняла декабрь, другие общины Востока приняли, сместив на 6 января воспоминание о Крещении, а Запад в тот же день вспоминает поклонение волхвов. В V в. в Риме возвели главную базилику в честь Девы Марии, в ней выстроили под землей часовню, символизировавшую пещеру, где родился Иисус. 5 января там в полночь проводили особую службу благовещения пастухам, читали рассказ о Рождестве из второй главы Евангелия от Луки и тем готовили торжественное богослужение собственно Рождества. Со временем практика утвердилась и сохранилась по сей день.
Сложности с реконструкцией ранней истории Рождества отчасти заложены самими Евангелиями. Марк вообще не говорит об обстоятельствах появления на свет Иисуса: Он прямо в первой главе появляется в Галилее и начинает проповедовать. Матфей начинает с Его родословия, т. е. появление на свет Богочеловека для него повод ввести его в историю еврейского народа, включив в нее, естественно, Марию и Иосифа. Лука более пространен, здесь больше подробностей. Появление на свет Иисуса сознательно связывается с зачатием и рождением Иоанна Крестителя, Предтечи. Здесь мы узнаем хоть что-то о Марии, о Благовещении и, следовательно, о Непорочном зачатии, о животворном действии Святого Духа. И, едва ли не главное, в повествование включены настоящие гимны, воспевающие рождение Спасителя: от «Величит душа моя Господа» в устах Марии в момент Благовещения до «Ныне отпущаеши» старца Симеона-богоприимца, когда Младенца приносят в храм. Эти тексты вошли потом в богослужение всех церквей. Наконец, Иоанн может показаться на фоне трех евангелистов-синоптиков наименее заинтересованным в чисто земных, исторических подробностях. Однако это поверхностное впечатление. Он не рассказывает об обстоятельствах, но рождение – физическое рождение – Иисуса постоянно появляется в его рассказе.
При всей отрывочности сведений Нового Завета именно Писание сформировало главное в догматике Рождества. Апокрифы добавили «вкусных» деталей, принятых на вооружение художниками. Так появилась скотская кормушка, которую по бедности Святому семейству пришлось использовать в качестве люльки. Кто-то вспомнил начало пророческой Книги Исайи, где говорится, что «вол знает владетеля своего и осел – ясли господина своего» (Ис 1:3) – добавили обоих, чтобы согревали дыханием Младенца. Теперь мы всегда видим их на праздничной иконе. Восточные мудрецы, звездочеты, заметили новую звезду и пошли за ней. Местные пастухи, народ попроще, услышали ангела и последовали на голос. Все это элементы рассказа, забавные детали. Но всем этим деталям вековая традиция толкования придала новые смысловые оттенки, призванные прежде всего подчеркнуть мессианское значение происходящего для народа Израиля и для всего мира. Из бесчисленных нюансов и сложилось все то, что мы называем Рождеством.
Значимость праздника в календаре оценивается по его длительности. Рождество никогда не ограничивалось однодневным «мероприятием». Ему предшествовал пост от четырех до шести недель в зависимости от века и региона, но чаще всего начинался он со дня апостола Андрея 30 ноября. Постепенно его стали называть Адвентом, т. е. буквально «приходом». В ожидании прихода в мир Спасителя в церквях читали много пророчеств, в особенности о Деве, поминали процветшие ветки, росу, выпавшую на руно Гедеона, неприступные крепости. Библейские образы символизировали чудо, которое вот-вот произойдет, – Боговоплощение, важнейший догмат христианства. Серьезный настрой передавался и постом, особенно строгим по средам, пятницам и субботам, и обычаем милостыни, и отказом от некоторых обычных воззваний к божеству вроде «Слава в вышних», «Тебя, Бога, хвалим». Его ждали здесь, на земле.
Радостное, праздничное настроение в полной мере возвращалось во время рождественского богослужения. Оно делилось на три мессы с полуночи до позднего утра, известные по первым возгласам: «Сказал Господь», «Свет воссияет», «Для нас родился Младенец». В одном древнеанглийском тексте 1038 г. зафиксировано слово Christes Maessan, «месса Христова», откуда английское Christmass. Великий кодификатор богослужения XIII в. Гильом Дюран показал, что за тремя этими мессами следует видеть три возраста мира, три эпохи: до закона, под законом, но без полного знания Бога (Ветхий Завет), эра благодати, наступившая после Боговоплощения (Новый Завет). Три хлеба разного цвета клались на алтарь и постепенно убирались. Тема возвращающегося света обыгрывалась в молитвах и песнопениях, вспоминали о том, что наконец-то дни начинают удлиняться. В богослужение возвращался возглас «Слава в вышних», Gloria in excelsis.
Подобная символизация вполне типична для всякого религиозного сознания, в том числе для средневекового христианства. Она всегда христоцентрична. Смысл жестов, песнопений, молитв – все призвано было дать верующим возможность пережить нехитрый евангельский рассказ как настоящее чудо. Всякое чудо парадоксально, противоречит рутине и законам бытия. Так и здесь: владыка мира рождается холодной зимней ночью (и в Палестине бывает холодно), в такой бедной семье, что рожать приходится на дороге, в хлеву, в пещере. К этим простым подробностям добавляется богословское размышление: Слово Божье, Логос, является в мире бессловесным младенцем.
С XI в. на Западе можно наблюдать своеобразную гуманизацию многих культов, в том числе культа самого Спасителя. Усилился акцент на Его человеческой природе и, следовательно, на человеческой хрупкости, на беспомощности младенца. Возросла и роль Марии, которая в Новом Завете появляется очень редко, во второстепенной роли. Именно эти представления и превратили догмат в веру, надежду и любовь. Многим народам первого тысячелетия легче было представить себе всемогущего Бога спустившимся с небес воином. Глубоко христианизированная, пусть и по-прежнему строптивая Европа, включая Русь, готова была видеть в Младенце того же Бога, которого велели почитать и творящим мир, и умирающим на кресте, и грядущим, «как тать ночью» (1 Фес 5:2), судить живых и мертвых в каком-то не слишком обозримом будущем.
Из всех этих проявлений одного и того же божества, согласимся, материнство и детство едва ли не самые понятные на эмоциональном уровне, без особо сложных разъяснений. Дитя, родившееся в трудных условиях, в особенности вызывает сострадание. А что еще, как не со-страдание, страдание вместе с идущим на смерть Иисусом, требуется от того, кто всерьез воспринимает евангельскую историю? Женская реакция на Благую весть, естественно, была материнской. Отсюда тысячи и тысячи образов Марии с Младенцем, со всеми модификациями и обертонами иконографии, за которыми стоят и нюансы коллективной или частной психологии. В XIII в. появились такие формы женской мистики, которые нам могут показаться странными. Св. Бригитта Шведская, например, живо представляла себе, как она сама пеленает Иисуса, св. Мария из Уаньи – опять же мистически – кормила его грудью в собственной постели. И это лишь крайние формы мистического слияния верующего с божеством, слияния по-своему очень телесного.
Начало земной жизни Христа уже в первые века христианства ассоциировалось с ее концом. Кормушка, превратившись в люльку, одновременно осмыслялась как будущий гроб, как предвестие смерти, но и Воскресения. В 1505 г. Джорджоне в совершенно идиллической, умиротворенной картине «Поклонение пастухов» (Вашингтон, Национальная галерея) кладет младенца на голую землю, Мария, Иосиф, пастухи – все задумчиво склонились над малышом, молча созерцая чудо. Природа вокруг безмолвствует, прозрачный ручеек тихо течет неподалеку, все пронизано светом, туманная даль по-венециански лазурна, ни ветерка. Даже на фоне темной пещеры появляются ангельские личики. Логично: вся вселенная радуется приходу Спасителя. Но художник рассчитывает на умного зрителя, который помнит, что идиллия таит в себе предвестие грядущих бед, что путь Иисуса будет тернист. Он сам о себе скажет, что «у лисиц есть норы, у птиц – гнезда, а Сыну Человеческому и голову преклонить негде» (Мф 8:20). Так и здесь радость по-своему парадоксальна, ведь Младенец, Спаситель мира, беззащитен перед этим миром. Он лежит на голой земле, пастух так по-простецки скинул свою шляпу путника, и она лежит тут прямо перед нами, будто подсказывая, что Иисусу предстоит долгий путь. Как и любому из нас, кто захочет идти за Ним.
Джорджоне «Поклонение пастухов». Источник: Wikimedia
Но это все, предположим, богословствование клира и находки великих художников. А что с народной душой десятков поколений христиан? Что заставило и заставляет их так сильно любить именно Рождество, превращает примерно полтора темных месяца в череду суетливых приготовлений и не менее суетливого растянутого на две недели празднования? Главное – в глубоко человеческом характере именно этого религиозного празднества. Рождение ребенка хоть немного окутано тайной даже для самой обмирщенной души, как женской, так и мужской.
В отличие от страстного и пасхального цикла рождественские службы не отличаются от воскресной литургии какими-то специальными символами и жестами. Но в них много говорится и поется о свете, сменяющем тьму. Даже свечей жгут больше. Северянам ясна связь этого акцента с календарем, зимним солнцестоянием. Южное полушарие, видимо, воспринимает его иначе.
Священное единение божественного и человеческого в воплотившемся Христе означало осуществление спасения человечества здесь и сейчас, в реальном времени. Это событие зафиксировалось в истории, оно празднуется литургически и закрепляется в эсхатологии, т. е. в учении о конце света. Почему о конце света? Потому что Он пришел, ушел и обещал вернуться. Таков, пожалуй, основной богословский смысл Рождества. Этот общий смысл конкретные проповедники столетиями воплощали в конкретных сравнениях нас, грешных, с рождественскими образами. Папа Франциск в 2017 г. сравнил бегство Святого семейства в Египет с нынешними беженцами и мигрантами. В XII в. св. Бернард Клервоский, рассуждая о скромности Вифлеема, восклицал: «Вот бы и нам сделаться самим таким Вифлеемом Иудейским, чтобы в нас самих родился Господь во славе!» Само название «Вифлеем» неправильно, зато символично интерпретировали как «бейт лахем», «дом хлеба» – ведь Христос всегда присутствует в виде хлеба в Евхаристии. Свет, пришедший в мир со Спасителем, – это повод для разговора о главном: как падшему в Адаме человечеству вернуться в лоно своего Творца и вновь обрести бессмертие.
Что с вертепами и люльками, кормушками и яслями, которыми украшаются десятки тысяч церквей и миллионы домов по всему миру? Имеют ли они хоть какое-то отношение к этим высоким материям? Все они восходят к вифлеемскому комплексу, почитание которого зафиксировано в текстах уже в IV в. За ним следует капелла-пещера в римской базилике Санта-Мария-Маджоре. Однако литургические предписания во все времена, включая наши, были и остаются довольно скупыми на их счет. Их паралитургическое использование – предмет переговоров между клиром и миром. Клир не может совсем обманывать ожидания паствы в такой важный праздник, но не может и превращать богослужение в театрализованное воспоминание о евангельских событиях, тем более в балаган. Поэтому вертепы во всех их формах традиционно располагают не рядом с алтарем, а на почтительном расстоянии.
Нечто особенное, из ряда вон выходящее в этом плане произошло в 1223 г. в городке Греччо в Центральной Италии. Франциск из Ассизи, популярный местный бродячий проповедник и аскет, решил отпраздновать Рождество так, чтобы все вокруг от мала до велика наполнились радостью и благоговением перед чудом. Принесли кормушку, положили туда сена, привели осла с волом, но не стали класть младенца. Собрались в круг и отслужили рождественскую мессу над этой люлькой. Все радовались несказанно, а одному благочестивому мирянину даже привиделось, что лежит в люльке бессловесный младенец, спит, а Франциск его разбудил. Этот сюжет из жизни Франциска, вскоре вышедшего в самые популярные католические святые, осмыслили, записали в жития, изобразили на авторитетных фресках в Ассизи и других городах. А теперь этот «живой вертеп» инсценируют во многих городах Италии: в хлеву или пещере сажают настоящее Святое семейство с младенцем, жгут костры, словно те пастухи, несут дары, словно волхвы, кто-то проповедует, кто-то стихи читает, и поток местных и пришлых непрестанно идет поклониться как бы настоящему Младенцу. Не зарастет народная тропа…
