.png)
Почему российская экономика, всякий раз начав подъем, срывается, подобно сизифову камню, вниз? И так на протяжении десятилетий, а то и столетий. Что не дает перейти в клуб богатых стран и создать механизм долгосрочного развития? О моделях экономического роста был недавний выпуск «Экономики на слух» с двумя макроэкономистами – профессором РЭШ Валерией Чернооким и Сергеем Егиевым, выпускником программы PhD Брауновского университета и автором портала РЭШ GURU. Как был устроен экономический рост в разные эпохи и как его описывают разные модели? Чем отличалось развитие в доиндустриальную эпоху от современного и как различаются рецепты роста передовых стран и догоняющих? Как бедной стране стать богатой? Что показывает история СССР и России? GURU публикует интервью, подготовленное на основе этого выпуска.
– Рост экономики зависит от самых разных факторов: рабочей силы, капитала, природных ресурсов, расположения страны, институтов, культуры, религии – и список можно продолжать. В чем же состоят задача моделей экономического роста и основные принципы их построения из такого множества переменных?
Валерий Черноокий: Чтобы понять механизмы экономического роста и оценить роль отдельных факторов, нужно упростить реальность с помощью моделей. Для этого мы выделяем отдельный фактор, который может объяснять рост, например капитал, либо технологический прогресс, либо демографический фактор.
В одних моделях многие важные элементы экономического роста остаются за их пределами, являются экзогенными переменными, по сути, манной небесной: они просто есть и никак не объясняются. В отличие от экзогенных эндогенные модели объясняют действие включенных в них факторов – например, как возникает технический прогресс и какие факторы на него влияют.
– Коль скоро мы обсуждаем модели экономического роста, давайте поговорим про сам рост и его историю (на эту тему – двухсерийный выпуск «Экономики на слух» или интервью с научным руководителем РЭШ Рубеном Ениколоповым. – GURU). Какой была модель роста на протяжении большей части истории, за счет чего экономика росла?
В. Ч.: Прежде всего за счет увеличения населения. Механику экономического роста на протяжении большей части истории описывает мальтузианская модель: технический прогресс был, но он не приводил к росту благосостояния широких слоев, поскольку вместе с экономикой росло и население, в результате ВВП на душу почти не увеличивался. Эту закономерность описал английский мыслитель Томас Мальтус, и в подобной ловушке общество оказывалось всякий раз вплоть до промышленной революции.
Пример – изменения, вызванные эпидемией чумы в XIV в. в Европе. Эта трагедия привела к резкому сокращению населения, но при этом количество земли на одного человека резко увеличилось, производительность земли возросла, что позволило увеличить производство продовольствия на одного выжившего. Одновременно с сокращением рабочей силы выросла переговорная сила крестьян, что привело к серьезным изменениям в Западной Европе и, в частности, к освобождению крестьян. Постепенно население начало быстрее расти, и в конце концов доходы на душу населения вернулись к допандемийному уровню. Так происходило не раз в истории.
И только примерно 250 лет назад появились новые источники роста, которые позволили перейти к устойчивому росту экономики, опережающему рост населения.
Сергей Егиев: Темпы роста последних 250 лет, постоянное улучшение качества жизни человека от года к году – это действительно новая реальность для человечества. И прежде случались, безусловно, периоды, когда жизнь общества улучшилась, но они, как правило, были кратковременными. Если оценивать в современных долларах, то ВВП на душу населения в Китае в 1000 г. составлял приблизительно $1200 и к 1500 г. почти не изменился – $1210. В Великобритании за это же время он вырос c $1100 до $1700 – но это рост всего на 47% за 500 лет. В нашей реальности это происходит гораздо быстрее – за десятки лет максимум.
То есть дополнительный продукт до промышленной революции уходил в рост не богатства людей, а их количества. За те же 500 лет население Китая, в том числе благодаря инновациям в сельском хозяйстве, выросло с примерно 60 млн человек до 100 млн.
Проверьте с помощью нашего теста, что вы знаете о связи экономики и еды.
– Как изменился механизм роста в конце XVIII – начале XIX в.?
С. Е.: Я бы выделил два серьезных изменения. Первое – это ускорение технологического роста. В Англии были внедрены целый ряд крупных изобретений, что имело большие экономические последствия: паровой двигатель, газовое освещение на улицах, пароходы, улучшение текстильных станков и т. д. Второе изменение – демографическое, а именно сокращение рождаемости и одновременно смертности.
В. Ч.: Главным фактором роста стала не земля, не население, как в мальтузианской модели, а капитал. В Великобритании, где началась в полной мере промышленная революция, внедрялись новые технологии, капитал и доход на душу населения начали увеличиваться. Потом индустриализация распространилась на другие страны, в том числе на Россию.
Этот рост, основанный на накоплении капитала эпохи промышленной революции, описывает модель Солоу – Свона, разработанная одновременно двумя экономистами еще в 1950-е гг. – будущим нобелевским лауреатом Робертом Солоу и Тревором Своном.
О Роберте Солоу, скончавшемся в конце 2023 г., читайте здесь.
Их работы – это основа для других моделей роста. Кроме капитала она включает население и технический прогресс, который задается экзогенным образом. Что мы получаем? У нас есть технологии, и, чтобы их использовать для производства, нужен капитал. Когда мы начинаем его накапливать, то первая единица приносит очень большой дополнительный доход: заменили лопаты на экскаватор и при неизменной рабочей силе резко нарастили выпуск. Но каждая новая единица капитала приносит все меньшую отдачу, поскольку рабочая сила не растет, а к тому же часть капитала тратится на замещение выбывших мощностей. Получается, что при неизменном уровне технологий мы получаем все меньше дополнительного продукта. Постепенно рост без технического прогресса останавливается. Эта убывающая отдача от капитала – ключевой вывод из модели Солоу – Свона. Капитал является важным фактором производства, но не вечным двигателем, чтобы расти дальше, нужен стимул в виде новых идей, технологий, инноваций. Убывающая отдача фактора производства – то, что роднит модели Мальтуса и Солоу – Свона.
По этой модели развивались многие страны, в том числе все развитые экономики, Германия и Япония после войны, поскольку в этих странах капитал был разрушен, а затем шло его бурное накопление. Примеры такого роста – «азиатские тигры», Китай, Советский Союз, экономика которого довольно быстро росла и на этапе сталинской индустриализации, и в послевоенный период вплоть до 1970-х. Но в конце концов эффективность экстенсивного роста за счет капитала серьезно снизилась, и эпоха застоя в СССР доказывает, что невозможно бесконечно расти только за счет накопления капитала.
– Еще, кстати, один пример – идея BRIC (Бразилия, Россия, Индия, Китай), т. е. больших развивающихся экономик, которые покажут динамичный рост, была основана на модели Солоу.
С. Е.: Мне кажется, основной вывод, который можно сделать из модели Солоу для какой-то практической политики, состоит в том, что на раннем этапе, когда капитала нет, можно генерировать экономический рост в течение 10 лет, 20 лет, 30 лет за счет накопления капитала. Но поскольку основанный на этом рост априори конечен, то вы понимаете, что рано или поздно страна окажется в ловушке, если не будет обновляться. Просто за счет инвестиций и расширения капитала без каких-то третьих факторов долгосрочного роста не будет. Именно этот сигнал и посылает модель Солоу. Нужно искать такой фактор, отдача от которого не будет падать, и если вы его удвоите, то и отдача увеличится вдвое, а то и больше. В этом и состоит смысл долгосрочного экономического роста.
В. Ч.: Экономический историк Джоэль Мокир называет такой источник «рычагом богатства» и находит его в техническом прогрессе.
Действительно, модель Солоу неплохо объясняет индустриализацию, но для дальнейшего роста нужны другие факторы. Их анализ привел к появлению моделей эндогенного роста, которые включают такие факторы, как человеческий капитал и технический прогресс.
Самая базовая версия таких моделей – так называемая АК-модель, где выпуск – это производная капитала (K) и производительности (A). Она похожа на модель Солоу за одним исключением: в этой модели капитал не имеет убывающей отдачи и его увеличение приводит к такому же увеличению выпуска на душу населения. Почему это происходит? Во-первых, потому что капитал включает в себя не только физический капитал, но и человеческий. И сочетание разного вида капитала позволяет генерировать устойчивый экономический рост. Во-вторых, накопление капитала способствует инновациям, которые позволяют его использовать еще более эффективно.
Есть два класса эндогенных моделей: основанные на человеческом капитале и на идеях, технологиях, инновациях. Модели, которые используют человеческий капитал, – это модели, например, Удзавы – Лукаса (по имени Хирофуми Удзавы и нобелевского лауреата Роберта Лукаса) и нобелевского лауреата Пола Ромера. В них отдача от человеческого капитала не падает в длительном периоде.
Второй класс моделей эндогенного роста концентрируется больше на параметре А, на остатке Солоу, на общей факторной производительности. Они пытаются объяснить, откуда берутся идеи, технический прогресс. Примеры – другая модель того же Ромера, шумпетерианские модели. Логика здесь такая: на появление новых идей в экономике влияет количество исследователей, поэтому рост населения, который сопровождается увеличением исследователей, позволяет создавать инновации, что увеличивает общую факторную производительность, и так возникает технический прогресс. То есть, по сути, использование людьми своих умственных способностей и запускает экономический рост.
Важное отличие технического прогресса как фактора производства от капитала, труда, земли, может быть, человеческого капитала заключается в специфике этого блага. Идеи легко копировать, их не нужно создавать повторно. И если, удвоив количество станков или людей, мы можем удвоить выпуск, то, согласно модели Ромера, мы можем благодаря новым идеям непропорционально увеличить отдачу от капитала – физического или человеческого. И эта возрастающая отдача отличает его модель от моделей Солоу и Мальтуса.
Проблема в том, что издержки на создание идей несет одна компания, а если ее разработками могут пользоваться все, она оказывается в проигрыше. Чтобы у компании были стимулы вкладывать в инновации, нужна защита ее монопольной власти с помощью патентов. Это та ситуация, когда временная монопольная власть (пока действует патент) не есть зло для экономики.
С. Е.: Наш разговор приобретает форму ракеты, которая взлетает и постепенно отбрасывает от себя разные элементы. Если модель Мальтуса была приложима почти ко всем странам планеты в доиндустриальную эпоху, а Солоу – к большому количеству стран в эпоху индустриализации, то модели, которые мы обсуждаем сейчас, применимы уже к ограниченному числу стран, которые вступили в зону технологического роста. Для большей части стран это еще не актуально – рост через инновации в попытке обогнать в технологической гонке конкурентов.
– То есть большая часть стран пока может расти за счет накопления капитала и копирования, а не создания собственных инноваций.
В. Ч.: Да, модель Ромера актуальна именно для развитых экономик, которым нужны новые источники роста. У них уже много капитала, высокий человеческий капитал, хорошие институты, эффективно используются ресурсы. Как дальше увеличивать доходы на душу населения? Таким рычагом богатства для них становится технический прогресс.
– И его темпы определяют трендовый рост этих стран.
В. Ч.: Да, по сути, он определяет рост.
– А что отличает рост по шумпетерианской модели созидательного разрушения, когда инновации вытесняют старые технологии, более эффективные участники рынка – менее эффективных?
В. Ч.: В принципе, шумпетерианские модели, основанные на идеях Йозефа Шумпетера, – это тоже модели эндогенного роста, они во многом продолжают идеи модели Ромера: чем больше исследователей, тем больше новых идей. Но если в исходной модели Ромера используется весь запас созданных идей – и очень старых, и современных, – то в шумпетерианских происходит их замещение. В моделях Агьона – Ховитта и Гроссмана – Хелпмана компания, которая внедрила более эффективную технологию, становится эффективнее той, которая использует старые технологии, должна ее вытеснить и получить ее ресурсы – труд и капитал. Так экономика как бы поднимается по лестнице накопления новых идей, заменяющих старые.
Часто упоминают кейс Японии, где нарушение процесса созидательного разрушения привело к замедлению экономического роста после 1990-х. Это «потерянное десятилетие» (хотя речь уже идет про десятилетия) во многом объясняется тем, что правительство поддерживало старые неэффективные компании, банки не давали им банкротиться, из-за чего ресурсы таких зомби-компаний не переходили к более эффективным компаниям.
– Один из механизмов, который запускает созидательное разрушение, – это кризисы. Часто можно услышать мнение, что кризисы перестали выполнять свою очистительную роль. Но если смотреть на длительные периоды, то долгосрочный рост – это не периоды бурного роста, а отсутствие сильных и продолжительных спадов, как показало, например, исследование, которое проводили Стивен Бродбери и Джейсон Леннард, проанализировавшие данные за семь веков. Именно отсутствие сильных и продолжительных спадов отличает современный деловой цикл от прошлых столетий. Нет ли тут противоречия?
С. Е.: Для меня звучит несколько странно мысль, что кризис необходим для очищения экономики. Кризисы не нужны, и кризисы не неизбежны. Все зависит от политики.
В. Ч.: Действительно, в послевоенный период развитые страны стали существенно реже попадать в кризисы по сравнению с довоенным периодом и XIX в. Но и средние темпы в периоды роста стали значительно меньше. То есть современные экономики растут не так быстро, как раньше, но и падают не так глубоко. Это во многом достигнуто благодаря макроэкономической и макропруденциальной политике. Такая макроэкономическая стабильность создает условия для того, чтобы достижения в периоды не очень высокого роста не обнулялись в периоды падения, как в Великую депрессию или в кризисы XIX в.
Если говорить о роли созидательного разрушения и кризисов, то какая-то логика здесь, наверное, есть: да, кризисы приводят к банкротству компаний, которые не должны выживать даже в нормальные времена, т. е. кризисы запускают процесс созидательного разрушения. Но это рецепт лечения человека с насморком путем окунания его в прорубь. Да, механизм созидательного разрушения, возможно, нарушен в ряде стран, но есть другие механизмы, которые позволяют защититься от появления зомби-компаний, не прибегая к столь радикальным мерам.
– Модель Солоу показывает, что изначальные условия не так важны, в долгосрочном плане бедные страны должны сравняться с богатыми. Но один из глобальных экономических трендов тех 200 лет, о которых мы говорим, – это расхождение, дивергенция экономик. Например, по оценкам известного специалиста по вопросам неравенства Бранко Милановича, с начала 1800-х по 1950 г. разрыв в среднем доходе на душу населения между промышленными и менее развитыми странами увеличился с 3–4 до 20 раз и даже более. Это расхождение замедлилось после Второй мировой войны, когда рухнула колониальная система. С начала 1990-х гг. темпы роста дохода на душу населения во многих развивающихся странах сильно ускорились. И ведется много споров: история доказала конвергенцию или же нет, что становится основанием для критики модели Солоу.
В. Ч.: У экономистов все-таки более однозначное мнение: конвергенция есть. Первый способ увидеть ее – это сравнить не все страны, а более-менее однородные с точки зрения уровня технологий, человеческого капитала, демографической ситуации и т. д. Например, такие европейские страны, как Испания, Португалия, Ирландия, сильно отстававшие в 1960-е по доходу на душу населения от Западной Европы, в последующие 50–70 лет росли очень быстро и догоняли богатые страны. Другой пример – это штаты в США, которые в конце XIX в. были очень разными по доходу, но в XX в. бедные штаты догоняли богатые.
Второй способ – анализ с помощью регрессий (известные исследования Роберта Барро и Хавьера Сала-и-Мартина) различных факторов роста – институциональных, культурных, демографических и т. д., в том числе первоначального дохода на душу населения. И если мы устраним влияние этих других факторов, то увидим, что все-таки конвергенция присутствует: страны, у которых был изначально низкий доход на душу населения, в последующие 50–60 лет росли очень-очень быстро и догоняли лидеров. То есть конвергенция была, но при прочих равных, т. е. если мы предположим, что все факторы равны, хотя в реальном мире они различаются.
– Это то, что называется условной конвергенцией?
В. Ч.: Да, все верно.
– Нобелевский лауреат Майкл Кремер в относительно свежей работе с соавторами показывает абсолютную конвергенцию, в том числе за последние два десятилетия. Они пишут, что критика модели Солоу, приведшая к появлению моделей «ловушки бедности» или повышенному вниманию к таким факторам, как человеческий капитал, политика, институты, была необоснованна. По мнению авторов статьи, абсолютная конвергенция происходит: разбивка по уровням дохода показывает как замедление роста стран, которые находятся уже на границе технологического прогресса, так и ускорение догоняющего роста стран вдали от границы, и в последнее время все больше стран пересекают эту условную границу. При этом они задаются вопросом, является ли конвергенция последних десятилетий вспышкой, которая вызвана, например, ростом сырьевых цен, или же это действительно поворотный момент в истории. Валерий, Сергей, давайте вы выскажете свое мнение, а потом я приведу позицию Кремера и его соавторов.
В. Ч.: Я думаю, начиная с 1980-х – 1990-х большую роль играли даже не сырьевые цены, а глобализация. Бедные страны могли свободно торговать, привлекать капитал, технологии, прямые инвестиции, что позволяет догонять богатые страны. Появляется возможность привлечь иностранную компанию, которая создаст производство, будет обучать работников, потом они создают свои компании, используя полученные знания и навыки, и это все переходит в качество роста бедных стран.
C. Е.: Была хорошая статья [известного экономиста] Дэни Родрика про конвергенцию – во всяком случае, в обрабатывающей промышленности. Но я отношусь к таким исследованиям сдержанно, поскольку, как правило, анализируются данные последних нескольких десятилетий, когда международные организации и отдельные богатые страны достаточно активно помогают бедным странам. Поэтому конвергенция не отражает реальных процессов в бедных экономиках.
– Сам Кремер и его соавторы считают эту конвергенцию поворотным моментом. Они объясняют это ускорение конвергенции в том числе тем, о чем говорил, Валерий: быстрее распространяются технологии благодаря глобализации, выросла мобильность капитала и рабочей силы. А кроме того, пишут они, происходит сближение самих факторов, таких как человеческий капитал, политика, институты и даже культура.
В. Ч.: Современный рост, что и показывают модели эндогенного роста, происходит во многом за счет диффузии технологий из одной страны в другую, что, например, в значительной мере обусловило рост экономики Китая. При этом действительно бывают ситуации, когда бедные страны даже «перепрыгивают» страны, у которых перенимали идеи. Примеры – Сингапур и Южная Корея, которые стали передовыми технологическими экономиками.
C. Е.: Мне кажется, Валерий сейчас поднял очень важную тему: как бедной стране стать богатой. Этого не добиться одной только имитацией успешного сценария, и Япония и Южная Корея переизобрели себя, чтобы пробиться в клуб передовых стран.
Мы документируем тенденцию к абсолютной конвергенции с конца 1980-х, что привело к абсолютной конвергенции с 2000 г. <…> быстрая тенденция к сближению за последние 20 лет говорит о том, что изменилось нечто важное. Что привело к этим изменениям с конца 1980-х гг.? <…> После распада Советского Союза в 1991 г. и принятия Вашингтонского консенсуса наблюдалась быстрая конвергенция наблюдаемых политик и институтов (возможно, эндогенно, поскольку политики отреагировали на литературу о росте 1990-х гг.), что объясняет сокращение разрыва между абсолютной и условной конвергенцией <…> Если мы признаем, что наши регрессии роста, по крайней мере частично, отражают причинно-следственную связь, то наши результаты предполагают, что гибкая политика и институты действительно имели значение для экономического роста в 1990-х гг. и что, когда они впоследствии (частично) сошлись, произошел сдвиг в сторону конвергенции доходов».
– Мы мало говорили про институты, но именно их и нужно переизобрести.
C. Е.: Мне кажется, важность институтов растет по мере того, как страна богатеет. Чтобы начать расти, достаточно накапливать самый примитивный капитал. Важны ли институты здесь или не важны, наверное, вопрос открытый, но мы видим, что многие страны росли при институтах низкого качества. Конечно, хорошие институты никому никогда не мешали, но они не являются, скажем так, пререквизитом начала роста. Вот когда страна уже прошла значительную часть пути роста за счет капитала, когда начала тормозить и нужно переходить к модели, основанной на инновациях, здесь роль институтов совсем другая. Перейти в клуб передовых стран довольно трудно, и почти все его члены характеризуются хорошими институтами.
Часто сегодня поднимается вопрос Китая, который очень успешно растет 30 лет без хороших институтов и за счет накопления капитала. Но может ли эта экономика «американизироваться», т. е. стать экономикой прогресса, инноваций, – большой вопрос.
– Кроме Китая можно привести пример России. Конец XIX в. – бурное развитие, бурное накопление капитала, но без обновления институтов все закончилось коллапсом, жесточайшим кризисом, революцией, гражданской войной. 1920-е – 1930-е гг. – опять период бурного накопления капитала, 1950-е – 1960-е гг. – снова высокие темпы роста, но институты не обновлялись, и опять это привело к коллапсу страны. И вот вопрос: почему Россия – страна вечно догоняющего развития? Это некий потолок роста за счет накопления капитала без обновления институтов?
C. Е.: Я думаю, да, Советский Союз прошел путь накопления капитала (часто вкладывавшегося непонятно во что) и уперся в тупик.
До некоторой степени Китай повторяет этот путь: мы видели эти ролики со взрывом никому не нужных зданий. Это некоторая ловушка: вы бедная страна, вы начинаете инвестировать, строить, быстро растете, и вам кажется, что это будет длиться вечно. Как показывает Солоу, вечно это длиться не будет. Для России это предыдущая фаза и модель роста, новую Россия ищет последние 30 лет. Определить модель роста современной России очень трудно. Она точно не основана на накоплении капитала, но было бы большой натяжкой говорить, что она основана на накоплении технологий, сбережений и т. д. Не при таких институтах! Поэтому мы и находимся на перепутье.
В. Ч.: Мы упоминали остаток Солоу, общую факторную производительность. Что это? Если мы возьмем функцию производства для всей страны и выделим различные факторы, которые влияют на производство, – капитал, человеческий капитал, труд, землю, качество рабочей силы и т. д. – и вычтем влияние этих факторов из роста ВВП, то у нас получится рост некоего остатка. По сути, это рост, который не может быть объяснен ростом ключевых факторов производства, который включает в себя и технический прогресс, и распределение ресурсов – насколько оно эффективно. Для России, к слову, миссалокация, т. е. неэффективное использование ресурсов, – серьезная проблема. На это влияют и политические институты, и субсидирование отдельных неэффективных компаний, и высокая роль госсектора – все это снижает общую факторную производительность.
– Можно вспомнить тот же Советский Союз, который инвестировал колоссальные суммы в ВПК. И сейчас тоже много говорится о том, что большие инвестиции в импортозамещение в определенных секторах, инвестиции в ВПК и связанные с ним отрасли приводят к тому, что ресурсы направляются в менее производительные секторы, и более производительным секторам приходится финансировать менее производительные секторы (об этом и о том, как в 2023 г. изменилась российская экономика, можно послушать или почитать).
C. Е.: Эта логика, безусловно, очень полезная, но я хотел бы пояснить, что модели Солоу, Ромера, шумпетерианские модели не знают этой логики, они используют исключительно агрегированные цифры.
– Подводя черту, вернемся к началу. Какие из всего сказанного можно сделать выводы для экономической политики?
В. Ч.: Все страны разные. И разные в разный период своего развития. Мальтузианские модели описывают доиндустриальный мир. Модель Солоу неплохо объясняет, почему изначально бедные страны быстро растут, накапливая капитал, это показывают примеры Японии, Южной Кореи, Китая и т. д. Модели Ромера неплохо объясняют, почему растут страны уже развитые – Великобритания, США, Швейцария и т. д.
Мы не можем объединить все факторы в одной модели. Это абсолютно не нужно. В России тоже комбинация проблем. Мы говорили о миссалокации, о влиянии технологий, об институтах. Нужно концентрироваться на проблемах конкретной страны для анализа возможных сценариев развития.
C. Е.: Давайте возьмем Россию и примерим модели. Понятно, что Мальтус никакого отношения к современной России не имеет. Модель Солоу мы проехали в советские времена. Вроде мы подъезжаем к модели роста наиболее развитых стран, учитывая еще и высокий человеческий капитал. Но мы видим, что Россия никак не переходит к росту по этой модели. Почему? Можно сказать – из-за институтов. Предрешено ли, что мы не перейдем эту границу? Совершенно нет. Нельзя сказать, что мы не могли оседлать кривую роста, которая характеризует передовые страны. Мы это делали, отставая на несколько десятков лет. А вот сейчас какая-то пауза: все двигаются вперед, а мы, честно говоря, никуда не двигаемся.
