.png)
Экономика – это то, что происходит, пока политики строят планы. И чем настойчивее они будут пытаться подменить ими рынок, тем выше риск коллапса. В выпуске «Экономики на слух» макроэкономист, один из основателей Совместного бакалавриата ВШЭ и РЭШ Олег Замулин разбирает, почему советские пятилетки привели не к устойчивому развитию, а к дефициту и банкротству страны и как СССР в итоге проиграл не внешним врагам, а собственному способу управления экономикой. GURU рассказывает о самом интересном в этом выпуске.
Провести границу между плановой и рыночной экономикой не всегда просто. В любой рыночной экономике есть элементы централизованного планирования, как и в плановой – элементы рынка, говорит Замулин, даже крупная корпорация, по сути, является мини-плановой экономикой. Государство может активно распределять ресурсы и проводить дирижистскую модернизацию, как, например, в Южной Корее в 1960-х – 1970-х, но при этом экономика будет рыночной. А вот если основные решения о том, что, сколько и для кого производить, по какой цене и кому продавать, принимает государство, экономика превращается в плановую.
Плановая модель нежизнеспособна, уверен Замулин. В одних руках, пусть и государства, просто не может оказаться достаточно информации, чтобы спланировать работу всей экономики. Но главное препятствие – даже не недостаток информации, уверен он, а искаженные стимулы. Предприятие, которое лишь выполняет план, не заинтересовано повышать качество продукции, снижать издержки, модернизировать производство, внедрять новые технологии и выпускать новые товары, покуда план им это не предписывает. Напротив, возникает стимул скрывать резервы и демонстрировать высокую трудоемкость, чтобы показать, «как много работы было проделано», рассуждает Замулин.
Советский эксперимент – наглядная демонстрация недостатков плановой экономики. Неудивительно, что максимальные темпы роста ВВП на душу населения были достигнуты в эпоху НЭПа, когда в экономике присутствовали элементы рынка, что и помогло ей восстановиться после Гражданской войны. Рывок сталинской индустриализации за счет накопления капитала и расширения трудовой силы, включая массовое вовлечение в нее женщин, был совершен ценой страшной эксплуатации крестьянства, снижения эффективности сельского хозяйства и экономики в целом. Совокупная факторная производительность рухнула, и даже в промышленности, объявленной главным приоритетом Кремля, она и к 1940 г. не достигла уровня допланового 1928 года. В результате ценой чудовищного перенапряжения страна просто вернулась на дореволюционную траекторию, не добившись качественного прорыва по сравнению с довольно неэффективной экономикой царского периода, констатирует Замулин.
Послевоенное ускорение экономики сменилось замедлением ее роста, а уже в 1960-х СССР начал плавно входить в застой. Отдача от роста капитала слабела, разрыв с ведущими экономиками увеличивался. Расчеты экономистов Уильяма Истерли и Стенли Фишера показали огромную неэффективность советской экономики: при сопоставимых материальных затратах, инвестициях и приросте рабочей силы темпы роста в СССР были примерно на 2 п. п. в год ниже, чем в сопоставимых странах. Егор Гайдар в книге «Гибель империи» приводил слова Михаила Горбачева: «Каждая единица прироста национального дохода, промышленной и сельскохозяйственной продукции в сложившихся условиях требует от нас больше ресурсов».
При этом расходы государства росли – на военно-промышленный комплекс, хронически убыточное сельское хозяйство, социальную систему. Советское руководство должно было демонстрировать повышение уровня жизни населения, но возможностей для этого становилось все меньше. По расчетам сооснователя РЭШ Гура Офера, изучавшего советскую экономику, расходы на социальное обеспечение и услуги (образование, здравоохранение, пенсии) составляли примерно 14% ВВП в первой половине 1970-х и в 1980-х. Он называл социальную сферу главным препятствием для балансирования бюджета СССР. Экономика неуклонно шла к банкротству.
«Плановая экономика построила такую промышленность, которая не могла прокормить себя, – подытоживает Замулин. – Ее содержание стоило больше, чем тот продукт, который она производила. Какое-то время дыры удавалось затыкать нефтяными доходами, от продажи водки, международными займами, а когда эти источники кончились, то к концу 1980-х застой сменился катастрофой, которая и стала итогом плановой советской экономики».
На самом деле советскую экономику стоит называть скорее не плановой, а командной, говорил экономический историк, профессор РЭШ Андрей Маркевич. Система была способна мобилизовать ресурсы для решения конкретных задач, но в планировании творился хаос. Оно было запутанным и противоречивым, страдало не только от недостатка данных и неточных расчетов, но и от лоббизма, ведомственного торга и идеологических требований. Так, часть инвестиций направлялась в национальные регионы вовсе не по экономической логике, а для снижения напряженности и предотвращения сепаратистских настроений – по сути, так оплачивалась политическая стабильность.
«Поскольку в 1930-х цифры в планах по большей части брались буквально с потолка, то желание менять их на ходу было довольно большим», – говорит Замулин. Как писал экономический историк Пол Грегори, Сталин нередко действовал как «сочинский оракул, извлекая «оптимальные» показатели просто из воздуха».
Составители планов были под постоянным прессингом. Высказывание Станислава Струмилина, зампреда Госплана в 1930-х, «я предпочитаю стоять за высокие темпы роста, чем сидеть за низкие» отражает дух всей системы, ориентированной на количественные показатели, а не на реальную эффективность. Генеральная прокуратура даже предлагала ввести ответственность за «неверно составленные планы» – для уголовного преследования плановиков.
Наряду с ритуальными пятилетками существовали годовые, квартальные и месячные планы, которые составлялись министерствами и главками – и нередко вступали в противоречие с долгосрочными целями. Пятилетний план мог быть утвержден уже после того, как формально начал исполняться, например, пятая пятилетка (1951–1955) была окончательно принята только летом 1952 г. Госплан, Госкомцен, руководящие органы компартии, правительство, министерства, региональные власти, руководство предприятий – все это было своего рода командным рынком. Только вместо спроса и предложения, цен, запросов потребителей, прибыли – всем управляла политическая и бюрократическая целесообразность. Со временем планирование становилось формально более экономически обоснованным, но идеологические и бюрократические стимулы все равно доминировали, продолжает Замулин.
Предприятия фактически создавали собственные рынки: помогали друг другу выполнять план, обменивались ресурсами, а «толкачи» и снабженцы заменяли рыночных посредников. «Беспокойство по поводу надежности цепочек поставок было настолько сильным, что предприятия становились автаркическими, жертвуя преимуществами специализации», – писал Грегори.
Постоянные манипуляции с показателями были характерной чертой советской экономики. Исполнители стремились занизить план, чтобы легче было его выполнить. В ходу была поговорка: «Перевыполнили план? Значит, занижали». Производитель говорил: «Я выполнил план», но с оговорками – недоработки выносились в отдельный список, приводит пример Замулин. Советские военные, например, вынуждены были принимать военные корабли без орудий, поскольку, если бы они забраковали эти корабли, рабочие не могли бы получить зарплату, рассказывает Грегори.
«План по валу» побеждал выпуск товаров, в которых нуждалась экономика: предприятия стремились произвести «тонны гвоздей», а не «гвозди нужной длины и качества». Более того, даже знаменитая цель перевыполнить план на самом деле системой не поощрялась. Если предприятие демонстрировало, что способно производить больше, это означало, что в следующей пятилетке ему спустят более высокий норматив. Так формировалась система, в которой стимулировалось не повышение эффективности, а сокрытие резервов, занижение обязательств, минимизация риска и имитация занятости.
Искаженные стимулы породили проблему, которая обернулась крахом советской экономики. Когда резервы рабочей силы были исчерпаны, дальнейший рост экономики потребовал повышения производительности: обновления оборудования, замены устаревших мощностей, технологической модернизации. Но в условиях плановой системы любая модернизация становилась риском: для нее нужно было останавливать производство, а значит, срывать план. Бюрократам и директорам предприятий было куда выгоднее наращивать инвестиции, позволяющие отчитаться о выполнении заданий, чем повышать отдачу от уже вложенных средств.
Неудивительно, что, как писал Грегори, «мольбы предприятий о капитальных ремонтах обычно отклонялись». Даже Сталин видел эту проблему. После войны он говорил: «План очень раздут и нам не по силам <…> Разную чепуху строят на новых, необжитых местах и тратят много денег. Надо больше расширять старые предприятия. Проектанты у нас сволочи, проектируют все только новые заводы и раздувают строительство».
По данным Грегори, с 1955 по 1977 г. незавершенное строительство составляло 73–92% от всех инвестиций. От СССР так осталось множество недостроенных зданий – наглядные памятники этой гонки за инвестициями.
Почетный профессор РЭШ Владимир Попов приводит данные, показывающие, как дряхлело оборудование советских предприятий: «Норма выбытия основных фондов в советской промышленности в 1980-х гг. находилась на уровне 2–3% против 4–5% в обрабатывающей промышленности США, а для машин и оборудования составляла всего 3–4% против 5–6% в США <...> Если в обрабатывающей промышленности Соединенных Штатов 50–60% всех капиталовложений шли на возмещение выбытия, то в промышленности СССР – только 30%, остальные 70% шли на расширение основных фондов или прирост незавершенного строительства».
Наращивание инвестиций привело к парадоксу: рабочих мест становилось больше, чем людей, способных их занять. «По оценке специалистов Госплана, к середине 1980-х гг. «избыточные» мощности, не обеспеченные рабочей силой, составляли около четверти всех основных фондов в промышленности и около одной пятой – во всей экономике. В основном (профильном) производстве промышленных предприятий около 25% рабочих мест пустовало, а в машиностроении доля простаивавшего оборудования доходила до 45%. На каждые 100 станков в машиностроении приходилось только 63 станочника», – пишет Попов.
Руководство страны видело эту проблему. На пленуме Центрального комитета КПСС 16 июня 1986 г. Горбачев говорил, что «только в промышленности насчитывается около 700 000 незанятых рабочих мест. И это практически при односменной работе оборудования».
Ровно так же были искажены стимулы и для работников. Знаменитая формула «Они делают вид, что нам платят, а мы делаем вид, что работаем» точно отражала логику системы, в которой:
зарплаты были низкими и слабо дифференцированными;
эффективность не поощрялась;
безделье не наказывалось;
работодателю не было смысла добиваться качества;
а работнику не было смысла работать лучше.
Дефицит был характерной чертой советской экономики – предметом шуток и анекдотов. Он пронизывал весь советский быт: к дефицитным товарам стремились, за ними стояли в очереди и искали тех, кто имел к ним доступ. Такие люди занимали особое положение. Дефицит был, как метко заметил Михаил Жванецкий, «великим двигателем специфических общественных отношений». Советский фильм-сказка «Чародеи» – наглядная аллегория экономики дефицита. Решить банальные бытовые вопросы, с которыми легко справляется рынок, в советской экономике можно было лишь с помощью волшебной палочки.
Хотя Госплан постоянно планировал ликвидацию дефицита, на самом деле он был неизбежным результатом плановой экономики. В рыночной экономике дефицит – это всегда следствие неверной цены, говорит Замулин, рынок приходит к равновесию, когда цена отражает спрос и возможности производства. Но в СССР цена и количество товаров определялись ведомствами, причем разными и без учета спроса.
Иными словами, планирование осуществлялось вслепую, так как главные сигналы – ценовые – были отключены. Польский экономист, сторонник рыночного социализма Оскар Ланге недаром сравнивал плановика с астрономом, которому не дают наблюдать за небом.
Цены были элементом идеологии и частью социального контракта: хлеб должен быть дешевым, коммуналка – дешевой, товары первой необходимости – доступными всем. Горбачев понимал необходимость ценовых реформ, но не решался на них: память о трагедии Новочеркасска 1962 г. делала такую реформу опасной, вспоминает Замулин. Поэтому цены оставались заниженными, а полки все больше пустели.
Кроме того, как показывают исследования Бюнг Йон Кима, официальная статистика систематически недооценивала масштабы сбережений населения. Одной из причин этого искажения был так называемый siphoning effect (эффект сифона) – использование предприятиями без официального разрешения своих безналичных средств для покупки товаров, что дополнительно подрывало баланс между деньгами и товарным предложением.
Советское руководство осознавало фундаментальные дефекты системы. Уже с 1930-х появлялись инициативы дать предприятиям больше автономии. Нарком тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе предлагал внедрять в промышленности элементы самофинансирования, чтобы хотя бы частично связать расходы, доходы и ответственность.
Позднее предпринимались и более системные попытки реформировать механизм. Наиболее значительная – косыгинская реформа 1965 г., которая дала предприятиям инструменты, напоминавшие экономические стимулы. Ее целями было:
сократить число плановых количественных показателей;
расширить самостоятельность предприятий в принятии решения, что производить;
привязать показатели к реализации продукции;
позволить предприятиям оставлять часть прибыли;
ослабить диктат министерств.
Однако такие точечные реформы не могли устранить врожденные дефекты плановой экономики. Реформа буксовала и с сопротивлением номенклатуры. А Пражская весна 1968 г. поставила в ней точку. Позже предпринимались новые попытки усовершенствовать систему планирования и управления, например, в начале 1970-х были созданы производственные объединения. Но ни одна из этих реформ не меняла правила игры.
Параллельно предпринимались попытки устранить дефекты не политически, а математически. Уже с 1930-х советские математики и экономисты искали способ сделать планирование более точным и рациональным, а тем самым – снизить влияние идеологии на экономику. Наиболее известный из них – нобелевский лауреат Леонид Канторович. Его модель (сформулированная им еще в 1939 г.), по оценкам американских экспертов, была настолько прогрессивной, что в секретном отчете ЦРУ, который цитирует Грегори, отмечалось: если бы методология Канторовича была реализована полностью, произошел бы сдвиг в распределении экономической власти. А помощник президента Джона Кеннеди в начале 1960-х писал, что к 1970 г. в СССР может появиться радикально новая производственная технология, предполагающая управление целыми предприятиями и даже отраслями по замкнутому циклу с обратной связью, и что «тотальная приверженность Советского Союза кибернетике» может дать ему огромное преимущество.
Но даже самый точный расчет не мог бы устранить встроенные дефекты и искаженные стимулы советской экономики, считает Замулин. В том же отчете ЦРУ признавалось, что «советские правящие круги, будь то партийные чиновники, менеджеры или специалисты по планированию, вряд ли откажутся от контроля над многочисленными экономическими решениями, принимаемыми на промежуточных уровнях советской экономики».
История, по мнению Замулина, дала однозначный ответ: плановая экономика не работает – и не потому, что в СССР было плохое планирование, а в силу ее врожденной неэффективности. Поэтому и сегодня при всей вычислительной мощности и богатстве данных, при всех возможностях усовершенствовать централизованное планирование попытки создать «цифровой Госплан» с высокой вероятностью повторят судьбу советского эксперимента.
Есть и морально-этическая сторона вопроса, подводит итог Замулин: «Не очень понятно, почему люди в Госплане должны за меня принимать решения. Поэтому рынок и более эффективен, и дает большую свободу».
Что почитать по теме:
—Колонку почетного профессора РЭШ Владимира Попова о главной проблеме экономики СССР
— Статью «GURU.Словаря» о плановой экономике»
— Статью GURU по итогам Просветительских дней РЭШ о проблемах социальных систем, в том числе советской
