.png)
XII век открыл новую страницу в развитии средневековой Европы – экономического возрождения. На сцену истории выходили финансисты – сначала великие грешники, потом правители богатых городов. Какое место занимали в обществе нувориши той эпохи и какой след они оставили не только в экономике, но также в искусстве и архитектуре, рассказывает медиевист и искусствовед, преподаватель Совместного бакалавриата ВШЭ и РЭШ Олег Воскобойников.
Нет ничего более противоречивого, чем отношение средневековой цивилизации к зарабатыванию и накоплению капиталов. Читавшие дантовскую «Комедию» помнят, как особенно безжалостен поэт к тем, кто при жизни занимался тем, что делал деньги («Ад». XVII, 64–75). Экономические отношения в его этике раскладываются на целый ряд пороков и грехов. Жестко досталось, например, ростовщику (по-нашему банкиру) Реджинальдо Скровеньи: лицом в грязь без права голоса. Именно ради того чтобы искупить его грехи, сын и наследник Реджинальдо Энрико заказал Джотто, самому модному художнику тех лет, расписать целую капеллу. Пожелав явиться взору небес прямо в сцене Страшного суда рядом с оплаченной постройкой, рыжеволосый Энрико четко продемонстрировал земле и небесам успешное завершение своей самой удачной сделки – между небом и землей. Не будь грехов, не было бы и чуда монументальной живописи, без которого, возможно, история живописи пошла бы иной дорогой.
Парадокс в том, что, осуждая накопление, выводя чуть ли не все, что мы сегодня назовем бизнесом, за рамки «благородных дел», Церковь уже на заре Средневековья оказалась самым богатым общественным институтом. Богатым – следовательно, деловитым. Дело не в алчности конкретных иерархов: они прекрасно помнили, что Иисус говорил о богатствах, Царстве Небесном и игольном ушке (Мф 19:24). Богатые сами отдавали нажитое Церкви, потому что выглядели такие дарения как милостыня идеальному коллективному бедняку, наследнику босоногих апостолов.
Относительное экономическое благополучие позволило именно Церкви в столетия слабости гражданских институтов взять на себя роль основного распределителя средств среди нуждающихся. Папы основали дьяконии в Риме и нескольких крупных городах. В них монахи могли реально помочь беднякам едой и кровом. Светская знать, владельцы поместий и городов делились собранными податями и прочими заработками. Отданное Церкви продолжало «работать» на тебя и твою семью, твой клан, дружину, династию. Поделившись с конкретной монашеской общиной или с собором своего города, ты мог надеяться на семейную капеллу поблизости от мощей местного почитаемого святого. А это уже надежда на его, святого, заступничество перед Всевышним. В результате монастыри стали точками экономического роста. Более того, афонские монастыри по сей день славятся на всю Грецию своей экономической хваткой – ровно как при византийских василевсах.
Медиевисты, чтобы объяснить такой странный способ накопления, говорят о «Церкви для знати», о «Церкви в собственности» (нем. Adelskirhce, Eigenkirche). То есть в силу таких специфических отношений между капиталом земным и капиталом небесным Церковь раннего Средневековья оказалась, что называется, повязанной и с деньгами, и с сильными мира сего. Она вынуждена была выполнять множество капризов, больших и малых, своих знатных ближайших прихожан и заезжих захожан, всех дарителей и «благоукрасителей». Не будем удивляться: можно подумать, что когда-то и где-то какая-либо церковь бывала иной? Собственные, т. е. хорошо прикормленные церковь или монастырь обеспечивали семье не только престиж, но и самое надежное вложение семейного капитала. Меньше было шансов, что он расползется по многочисленному потомству или вызовет нездоровый интерес вышестоящего сеньора.
Если механизмы накопления и вложения были так просты, то почему именно в средневековой экономике, в ее торговой революции XII–XIII вв., резонно ищут истоки современности? Потому что к этому времени очень многое изменилось. Христианские ценности никуда не делись, они усложнились и укрепились. Но работали они отныне в экономической среде, в основе которой встал город – средневековый, а не античный. Этот город стал центром производства и коммерции, которые развивались в непосредственной близости от духовной и светской властей, буквально на соседних, прилегающих к площадям улицах и переулках. Так называемые кончанские и уличанские церкви Великого Новгорода, по «концам» и улицам, – самое близкое к нам материальное свидетельство того, как купеческий и ремесленный люд, чувствуя себя дома и веря в будущее, обрастал собственным коллективным капиталом в масштабе города-государства. Эти церкви должны были показать городу и миру, Востоку и Западу, кто здесь хозяин.
Некоторые западноевропейские города тоже сохранили в камне и красках память об этом времени торговой (или коммерческой) революции Средневековья. Великие тосканские финансовые воротилы, все эти Толомеи, Строцци, Пацци и Медичи, соревновались за строку в податных списках. Примерно как современные миллиардеры – за присутствие в сводке Forbes. Но если сегодня лишь немногие стремятся обзавестись небоскребом, видимым издалека, не говоря уже о собственной улице, то в Ломбардии, Тоскане, Брюгге или Лионе XV в. важно было продемонстрировать всем окружающим, где и как обустроился твой деловой и семейный клан. Это обустройство в городе включало в себя строительство не только жилья для клана, но и квартала, добродейство во всех его проявлениях, хлеб и зрелища для местных и пришлых, больницы и школы.
Пути к богатству могли быть разными. Висконти и Сфорца пришли в Милан через военную службу в разного рода ЧВК, которые тогда называли кондоттами. Это не мешало им в мирное время проявлять вполне итальянскую деловую хватку, прагматизм, обходительность с деловыми кругами, искреннее благочестие и привязанность к гуманистическим ценностям. В результате Ломбардия не только дала свое имя развитой финансовой системе общеевропейского масштаба, но и заполучила монументальное ее воплощение в замках, дворцах, соборах, госпиталях, ирригации, речной торговле, школах. Тосканцы тоже вовсе не брезговали военным делом, многие сколачивали приличные состояния на кровопролитии, которому ни конца, ни края столетиями никто не видал. Но что дальше? Очередной замок, в котором нам не страшен серый волк? Да, но город – эта новая великая сила – не даст тебе ни земли, ни права на него. Кроме того, денежные мешки нечасто выходили в благородные, следовательно, вне города, в феодальной стихии, они оказывались несколько не у дел.
Выходом стало экспериментирование с аккуратным, тактичным, но уверенным освоением городского пространства. Финансисты занимали в кормившихся за их счет городах видное, но формально не особенно высокое положение. Это отчасти объясняет, почему к ним так безжалостен тот же Данте, кичившийся тем, что он вообще выше денег – любых. Трудно поверить, но сказочно богатый Франческо Датини из Прато добился принятия в престижный цех Калимала лишь к концу жизни. Козимо Медичи, вернувшись из изгнания (дело в Италии обычное) в 1433 г., 30 лет держал Флоренцию в ежовых рукавицах, но даже не пытался войти в группу крупных купцов. Медичи знали, насколько велико сопротивление этой социальной машины. Тем не менее мы почему-то привычно говорим о медичейской Флоренции. В середине XV в. герцоги Милана Сфорца считали своим великим достижением стратегический союз именно с Медичи. Как так вышло?
Медичи опирались на клиентов, друзей и целевую аудиторию. Постепенно все они снялись с прежних обжитых мест и заселили северную часть Флоренции. Три десятка семей расселились под тремя знаменами – Золотого льва, Дракона и Беличьего меха. Эти кварталы общей площадью более сотни гектаров стали чем-то вроде городского лена, под треть городской территории. От северной стены к югу этот клин дотягивался до собора. Его центральная улица, Святого Галла, выводила на торговый тракт, ведший в Болонью через долину Муджелло, где опять же все принадлежало Медичи. Там они укрывались на укрепленных загородных виллах во время волнений. Резонно видеть в великих дворцах Кватроченто воплощение всех этих политических и экономических исканий. Более того, наверное, именно это вложение капитала выглядело наиболее современно и навязчиво.
Сама фасадность этих гигантских построек, великое новшество первой половины XV столетия, предъявляла их насельников как граждан своего города, а не феодальных сеньоров. Но граждан особенных. Почему? Потому что тем же Медичи приходилось тратить годы на переговоры со всеми и вся, чтобы выбить слот. Посреди кривых переулков и косых тупиков они проложили Широкую улицу, via Larga. Но для постройки дворца пришлось снести несколько десятков домов и домишек – и все равно участок получился неровным четырехугольником. Все как сегодня: вроде есть деньги, чтобы свить приличное гнездо детишкам, но приходится иметь дело с городом, политиками.
В 1434 г. Строцци, великие соперники Медичи, отправились в изгнание, как только вернулся Козимо. Родину, богатство и влияние они вернули себе лишь при Лоренцо Великолепном, да и то в последние его годы. Чтобы показать всем, что теперь они здесь навсегда, долго выкраивали участок в невероятно запутанной сетке строений, разбирались, кому что принадлежит. Снесли 15 домов, включая собственный, но площадь так и не добыли. Гуманист Марсилио Фичино и архиепископ Флоренции подсказали астрологически удачный день, и 6 апреля 1490 г. Филиппо Строцци заложил новый семейный дворец. Устроили серию богослужений и пир горой, нотариуса с подрядчиком посадили во главе стола. Созвали, как положено, всех клиентов и партнеров. А под фундамент при соответствующем величию момента стечении народа побросали золотые монеты и медали. Чем не вложение капитала? Менялы Медичи и вояки Сфорца проходят за меценатов. А памятники Возрождения справедливо относят к спискам хрестоматийных шедевров. Все верно, но важно понимать, что шедевры когда-то служили таким же капиталом, как звонкая монета и векселя, предъявляли власть или притязания на оную.
Когда подобные люди выходили во властители городов, а иногда, как Сфорца и Медичи, в герцоги, рифмоплеты и хронисты почему-то забывали об их скромном происхождении. Забывали и о том, что никому не известные эти предки либо торговали своей воинской выучкой, либо ссужали под проценты. Не только Церковь, но и миряне в ссудах нуждались постоянно, но сам процесс презирали. Поэтому Средневековье изобрело множество камуфляжных формулировок, чтобы не называть вещи своими именами. Да, взаймы нужно давать «не ожидая ничего» (Лука 6:35), но можно получить в руки дорогой залог или сыграть на курсе валют. Менялы сколачивали состояния на разорении клиентов от мала до велика. Даже если конфискованное имущество очередного гвельфа или гибеллина переходило в распоряжение коммуны, по дешевке распродавалось и многое вокруг вплоть до замков и угодий. Недобросовестные плательщики вынуждены были расставаться с недвижимым имуществом.
Весь этот длившийся столетиями передел собственности и капиталов проступает сквозь строки дантовского «Ада»: Данте, поэт и чиновник, в юбилейном 1300 году был изгнан из Флоренции, лишен имущества и заочно осужден на смерть за взятки, содомию и прочие грехи. А перед этим – изгонял сам. Цену Фортуне он познал на собственной шкуре, поэтому в «Комедии» предпочел вывести ее не слепой, а подчиненной божественному промыслу. Однако вездесущность ее в культуре позднего Средневековья, как показал в свое время историк Александр Мюррей, говорит о росте деловой активности. Эта самая деловая активность многих одаривала невероятными успехами. Но и потерять все было довольно легко. Лоренцо Великолепный, унаследовавший очень приличное состояние, спустил его, ввязавшись в разработку железа на острове Эльба и торговлю квасцами для покраски одежды.
На самом деле ростовщичество и ретратта, т. е. денежные переводы и кредитные операции, несмотря на осуждение самого принципа, считались более надежным вложением капитала, чем торговля. В периоды международной напряженности страдала крупная коммерция, а финансовый рынок проявлял больше устойчивости. Кроме того, превратившись из торговца в финансиста, предприниматель выходил не столько на нового клиента, сколько на новый тип отношений. Например, герцог Феррары Обиццо д’Эсте, насельник дантовского «Ада» (XII, 110–113), вложил тысячи флоринов во флорентийскую компанию семейства Пацци. Подобные отношения, естественно, подчинялись все той же Фортуне, потому что феодальная знать всегда нуждаясь в деньгах, не забывала и об исключительности своих прав и своего общественного достоинства. Но такие союзы, регулярно подкреплявшиеся браками, прокладывали дорогу к аноблированию, а оно всегда и везде оставалось желанным для дельца. Ради обретения герба поколения предпринимателей шли на рискованные или вовсе безвозвратные займы.
