.png)
Высокое неравенство было традиционной чертой царской России. Но в действительности мы знаем о нем очень мало и слабо себе представляем, насколько тяжким было бремя, возложенное элитами на экономику империи, считает историк, профессор Болонского университета Елена Корчмина. На основе большого числа данных она попыталась воссоздать картину неравенства начала XIX в. – пика крепостнической экономики. О результатах она рассказывает в колонке для GURU.
Россия начала XIX в. представляется резко поляризованной страной, где на одном полюсе были дворяне, а на другом – нещадно эксплуатируемые ими крестьяне. Эта картина отчасти основана на русской классике, а во многом на шаблонах, сформировавшихся в советские времена. Однако в действительности существует очень мало исследований, в которых измерялся бы уровень неравенства. Наше исследование c Миколаем Малиновским – одна из немногих попыток сделать это на больших массивах данных, чтобы понять, какую же часть дохода забирали помещики у крестьян и насколько привычная нам картина соответствует реальности той эпохи. Ведь когда мы оцениваем прошлое, мы смотрим на него через призму нашего времени, и освободиться от современных представлений – задача непростая.
Ключевым социально-экономическим институтом империи было крепостное право. Именно оно, как считается, отделяло аристократию (под ней мы в исследовании понимаем все потомственное дворянство) от прочих слоев населения и определяло ее доминирующее положение. Примерно каждый сотый житель Московской губернии, на данных по которой построено наше исследование, был потомственным дворянином (1,3% населения против 0,8% в среднем по стране), и именно в европейской части страны крепостное право было наиболее распространено. И так как численность крепостных сократилась в первой половине XIX в., то наша оценка за 1811 г. отражает пик развития крепостнической экономики.
Наше исследование построено на анализе налоговых деклараций – наиболее подробном источнике данных об имуществе и доходах на то время. Изучив их, мы получили многослойный торт из 21 социальной группы, на вершине которого находится 7399 наиболее богатых домохозяйств – это 3% населения. Владея огромными активами, эти олигархи той эпохи получали более половины (57%) общего дохода губернии. Среди них было 2717 аристократических семейств, которым принадлежало почти 7000 поместий в Московской губернии и за ее пределами. Кроме аристократов мы увидим в топ-3% богачей не только купцов, но и крестьян. Более того, даже в топ-1% было 86 государственных крестьян. Если еще больше сузить выборку – до 0,1% населения, то этим москвичам принадлежала почти четверть (23%) всех богатств региона.
Богатство было крайне неравномерно распределено среди наиболее состоятельных москвичей. Коэффициент Джини составлял 71 и был даже выше, чем в целом в стране (65 до и 67 после уплаты налогов), и это при том, что более половины ее жителей были крепостными. Средний доход такого аристократического домохозяйства был более чем втрое выше, чем у богатейших купцов: 7231 ассигнационный рубль против 2247 руб. (примечательно, что у государственных крестьян из выборки – 2304 руб.). Среди аристократов распределение доходов тоже было крайне неравномерным: 80% всех доходов доставалось 20% наиболее богатых, 65% – топ-10%.
Среди остальных дворян было огромное число обедневших семей, влачивших довольно жалкое существование. Не лишним будет задаться вопросом: кто вообще считался бедным дворянином? Любой ответ будет оценочным суждением, поэтому я бы предложила положиться на суждение государства. В 1831 г. император Николай I провел реформу выборов в дворянское собрание и прочертил границу: те, у кого было менее 100 крепостных, не имели права самостоятельно участвовать в выборах. Мелкопоместные дворяне должны объединяться в коллегию и выбирать кого-то одного, кто получит полное право голоса.
В чем причины такого высокого неравенства среди дворян? Конечно, это было связано со многими факторами: пожалованиями, доходом от службы, браками и качеством земли в поместьях. Но почему среди знати, чьи предки были богаты, можно встретить и бедных, и даже нищих? В чем причина упадка дворянских домов, так ярко показанного в русской классике, той бедности и отсталости, на которую указывали иностранные путешественники, писавшие, что порой не отличить барина от его крепостного? Я укажу на несколько ключевых, на мой взгляд, причин, с которыми связаны упадок и кризис помещичьего хозяйства.
Бичом дворянства было дробление имущества между многочисленными наследниками. Это та проблема, которую безуспешно пытался решить Петр I, принимая указ о майорате. Со времен Киевской Руси вотчины делились между наследниками и позже – наследницами. Поэтому можно увидеть обедневших наследников не только боярских родов, но и Рюриковичей и Гедиминовичей.
Но была и другая важная причина. Дворяне плохо управляли своим имуществом, в том числе и весьма обеспеченные. Это показывает зависимость: чем больше крепостных, тем ниже отдача, поскольку с ростом поместья начинают сильно расти транзакционные издержки. (К тому же сказывается классическая убывающая отдача от масштаба.)
Нерегулярность доходов и регулярность расходов на поддержание социального статуса, зависимость от урожая или сезона часто приводили к «кассовым разрывам». Эти разрывы заполнялись кредитами. Брали в долг везде – у лавочника, родственников, друзей, в Государственном заемном банке. Доступ к кредиту и его постоянному рефинансированию был критически важен и зависел от репутации заемщика – в этом экономическая роль того общественного мнения, о котором мы постоянно читаем на страницах классики. На выплату долгов, в том числе карточных, уходила огромная часть дохода. Имея капитал в виде земли и крестьян, помещики предпочитали не зарабатывать на нем, а использовать для получения денег. В 1820 г. 20% всех имений было заложено, а в 1859 г. – уже 66%. Полагаясь на государство, они не стремились пускать деньги в рост. Им принадлежало лишь 10% из обнаруженных нами 446 фабрик (примечательно, что 30% – государственным крестьянам), хотя Московская губерния была плохо приспособлена для сельского хозяйства. Это показывает и структура доходов самых богатых москвичей: доля сельского хозяйства составляла в них всего 34%, лишь немногим больше торговли (31%), а каждый пятый рубль (21%) приносила промышленность (еще 14% – госслужба). И это до индустриализации! Более того, даже в структуре доходов всего населения на сельское хозяйство приходилось только 60%.
Немаловажный нюанс – налоговые декларации показывают, что женщины лучше управляли своими состояниями. Долговая нагрузка неженатых мужчин выше, чем незамужних женщин. Конечно, можно возразить, что, быть может, у мужчин просто был больший доступ к кредиту. Возможно, это и так, я не могу протестировать эту гипотезу, но я вижу в данных, что, когда в конце XVIII в. женщины начали вытесняться из управления поместьем, дворянские семьи стали беднеть.
Какую же ренту извлекали аристократы из принадлежавших им крестьян и сколько оставляли им для жизни? Это был ключевой вопрос нашего исследования. Но чтобы ответить на него, нам нужно было понять, как оценить неравенство. Современные методы не работали. Что означает для той эпохи коэффициент Джини 65? Сегодня это считается очень высоким неравенством. А 200 лет назад? Простые сравнения коэффициента Джини в разных странах тоже не сильно улучшили бы исследовательскую оптику, поскольку одни страны оставались аграрными, другие активно индустриализировались.
В разные эпохи неравенство по-разному сказывалось на бедных. Ведь чем больше экономический «пирог», тем больше излишков можно извлечь. Поэтому средневековое «умеренное» неравенство на самом деле было предельно возможным для тех условий: крестьяне находились на грани выживания, и элиты забирали всё, что только можно было изъять. Напротив, более высокое неравенство сегодня может означать меньшее давление на беднейших.
Чтобы преодолеть это препятствие в нашем расследовании, мы использовали работу известного специалиста по проблеме неравенства Бранко Милановича и его соавторов, которые предложили новый подход к оценке неравенства и сравнению его уровня в разные эпохи в разных странах. Они использовали два показателя:
· граница возможного неравенства, отражающая максимально возможный уровень Джини при условии сохранения прожиточного минимума для беднейших;
· коэффициент извлеченного неравенства, показывающий, насколько элиты приблизились к максимально возможному изъятию дохода.
Используя этот подход, мы проверили, насколько же российские элиты (на примере Москвы) приблизились к этому теоретическому максимуму выжимания ресурсов из отсталой российской экономики. Ответ на этот ключевой вопрос поразил меня по двум причинам.
Первая – хотя результаты и подтвердили традиционную картину, однако я не представляла, что давление элит на экономику, в первую очередь помещиков на крестьян, могло быть таким колоссальным. Уровень изъятия ресурсов оказался близок к теоретическому максимуму – 95% от него. В ту эпоху больше было лишь в испанских колониях. Иными словами, по сути, экономика России была внутренней колонией для элит.
Столь высокий уровень изъятия ставит перед нами непростой вопрос, и это вторая причина, по которой меня поразил полученный результат. Почему при таком давлении не было крупных крестьянских восстаний? Ответ на него может потребовать новых исследований природы крепостного права в России.
Видимо, крепостное право в России – при всех его ужасах и пороках – было далеко от рабства. А у крепостных крестьян оставалось достаточно, чтобы чувствовать себя хорошо по сравнению с их свободными собратьями в Европе, – больше необходимого для выживания минимума. Но сколько это? Мы оценили этот минимум, используя подход известного экономического историка Роберта Аллена, исходящий из количества калорий. Рассчитанная нами минимальная корзина – это 3200 калорий в день. Я не могу назвать это сбалансированной диетой, но это хорошее питание для человека, ведущего физически активный образ жизни. Согласно нашим расчетам, у крепостного, принадлежащего московскому помещику, оставалось 1,2 такой корзины. То есть ресурсы для роста сохранялись, как и возможности для социальной мобильности – все же среди 1% самых богатых в Московской губернии было 36 бывших крепостных. Конечно, это ничтожно мало, учитывая, что крепостные составляли 56% от общей численности населения, но все же какие-то социальные лифты, пусть и со скрипом, работали. Причем эти бывшие крепостные смогли пробиться в топ-1% с момента предыдущей ревизии, т. е. за 25 лет. Активное участие крестьян в создании целых отраслей, таких как текстильная, говорит о том, что крестьяне не только видели, но и пытались использовать любые возможности для развития.
Это показывает, что, хотя крепостному праву посвящено несметное количество работ, мы все еще мало знаем о нем. И мы надеемся, что наша работа и собранные данные (которые мы выложим в открытый доступ) будут полезны для других исследователей.
Колонка основана на выпуске «Экономики на слух».
.jpg)
