.png)
В 2025 году Премию Государственного банка Швеции по экономическим наукам присудили за «объяснение экономического роста, основанного на инновациях». Ее первая часть досталась экономическому историку Джоэлю Мокиру, а вторая — тандему Филиппа Агийона и Питера Ховитта. Выпускница РЭШ, в прошлом — студентка Джоэля Мокира, а сегодня профессор Университета Джорджа Мейсона Наталья Науменко объясняет, за что Шведская королевская академия наук наградила ученых.
Это совместный блог N + 1 и РЭШ. В нем мы обсуждаем важные экономические идеи и явления.
На протяжении тысячелетий уровень жизни людей оставался примерно одинаковым. ВВП на душу населения, урбанизация, ожидаемая продолжительность жизни, доля белков в питании, детская смертность — все эти показатели почти не менялись.
Технологический прогресс по современным меркам был крайне медленным: человек рождался, жил и умирал примерно так же, как его родители и деды. Однако за столетия инновации все же накапливались: в Средневековье люди жили иначе, чем в Древнем Риме. Но изменения были не настолько кардинальными, чтобы человек мог заметить их в течение жизни. Более того, совершенствование производства сопровождалось увеличением населения, так что уровень жизни на душу населения был стабильным. Как замечал английский философ Томас Гоббс, жизнь была «одинокой, бедной, неприятной, жестокой и короткой».
По современным оценкам, до 1700 года мировая экономика росла примерно на 0,2 процента в год. С началом индустриальной революции в XVIII веке начался экспоненциальный экономический рост и технологические изменения. После 1800 года индустриализировавшиеся страны росли в среднем на два процента в год — в десять раз быстрее, чем раньше. Это значит, что до индустриальной революции ВВП удваивался в среднем за 350 лет, а после 1800 года — всего за 35–50 лет.
Но почему индустриальная революция случилась в Европе, а не, например, в Индии или Китае? Почему внутри Европы лидером была Британия, а не, например, Франция? Почему в XVIII веке, а не в Древнем Риме или Греции? Если мы поймем, какие условия создали почву для индустриальной революции, каким образом человечество вышло из ловушки «одинокой, бедной, неприятной, жестокой и короткой» жизни, это поможет нам поддерживать технологический прогресс и экономический рост и дальше. Такой была идея Джоэля Мокира, первого нобелиата этого года.
Королевская почта Лаут-Лондон отправляется поездом из Питерборо-Ист, Нортгемптоншир
James Pollard / Wikimedia Commons / Public Domain
Мокир объясняет, что до 1700 года рост был в основном «смитовским», то есть за счет расширения рынков, специализации и более эффективного распределения ресурсов, улучшения институтов и верховенства права. Инновации случались и, возможно, даже значительно трансформировали индустрию, в которой они появлялись. Однако после того, как инновация включалась в производство, изменения происходили уже не так быстро или не происходили вовсе. Инновации ради инноваций играли незначительную роль в росте экономики.
Для роста экономике необходимы качественные институты: защита прав собственности, исполнимые контракты, правопорядок и низкий уровень рентоориентированного поведения (за исследование институтов дали Нобелевскую премию в 2024 году — N + 1 и РЭШ рассказывали об этом в материале «Главное “почему” экономики»). Но качественные институты сами по себе не объясняют, почему случилась индустриальная революция: перед ее наступлением не было резкого улучшения институтов. В своих работах Мокир замечает, что где-то между путешествиями Колумба в 1492 году и работами Ньютона в 1687 году интеллектуалы своего времени избавились от парализующего поклонения предкам — это была поразительная, радикальная перемена.
Почитание традиций и памяти предков — норма в человеческой истории. На протяжении столетий люди в Европе учили латынь, и древние философы были главным источником знаний. Но в определенный момент к европейцам пришло понимание, что знания, полученные от предков и философов древности, можно и нужно проверять на практике и расширять. Более того, понимание законов природы важно использовать для улучшения существующих и создания новых технологий. Это изменение сознания затронуло образованные элиты — маленькую долю населения, которая включала в себя не только философов, но также инженеров, промышленников и создателей инструментов.
Картина «Урок анатомии доктора Виллема ван дер Меера» отражает дух раннего Нового времени — эпохи, когда знание перестало быть откровением и стало результатом наблюдения, эксперимента и коллективного опыта. Сцена отражает смену парадигмы — от схоластики к эмпирическому методу
Pieter van Mierevelt / Wikimedia Commons / Public Domain
Производство новых знаний — это общественное благо: ими относительно легко делиться, а выгода для общества значительно больше выгоды для их создателя. И если технологию еще можно попробовать запатентовать или спрятать от конкурентов, то от открытия законов Ньютона прямую выгоду получить сложнее. Тем не менее между 1500 и 1700 годами в Европе сложилась система, которая это поощряла. Интеллектуалы стали культурными предпринимателями — они не только создавали новые знания, но и активно демонстрировали и популяризировали новые методы: эксперименты, опору на доказательства вместо слепой веры и практическую пользу от понимания законов природы.
Общий язык — латынь — позволил ученым общаться, обсуждать и критиковать идеи друг друга. Сформировалась неформальная «республика писем» — прото-система рецензирования и публикации научных работ. Книгопечатание позволило относительно быстро делиться идеями, а их создатели вознаграждались уважением коллег, позициями в университетах и академиях и патронажем политических лидеров (например, Эйлер работал в России по приглашению Екатерины II). Возник «рынок идей», на котором конкурировали интеллектуалы своего времени. Политическая фрагментация и соревнование между множеством относительно небольших государств подстегнули публикацию новых идей: церковь или политические лидеры не могли остановить распространение знаний.
Но одной теории для технологического прогресса недостаточно — необходимо также использовать и внедрять идеи на практике. Почему одни общества успешно делают это, а другие — нет?
К началу XVIII века Британии повезло: король был ограничен парламентом и не мог собирать налоги без его согласия. Исторически сложилось так, что именно там возникли наилучшие условия для взаимодействия людей с теоретическим знанием (propositional knowledge, «know why») и людей с практическим знанием (prescriptive knowledge, «know how»). Целенаправленное взаимодействие этих двух групп и поиск решений технологических задач были продиктованы конкуренцией и стремлением к коммерческой выгоде.
Понимание, что человеческую долю можно улучшить через познание явлений и законов природы, европейцы использовали, чтобы совершенствовать производство. Именно это и позволило осуществить промышленную революцию. Появилась новая «культура роста». Наука стала полезной для людей, работающих с технологиями на практике. Достаточно качественные институты, конкуренция и целенаправленное взаимодействие людей, обладающих теоретическими и практическими знаниями, привели к систематическому поиску и внедрению улучшений.
Таким образом, зная историю и причины промышленной революции, можно исключить альтернативные объяснения. Свободный «рынок идей» не возник в Китае или в Османской империи из-за сильной политической централизации и контроля. С другой стороны, Африка была еще более политически фрагментирована, чем Европа, но там не было достаточно качественных институтов.
Хлопковая фабрика в 1830-х годах
Illustrerad vetenskap / Wikimedia Commons / Public Domain
Промышленная революция произошла в Британии XVIII века не из-за культурного или генетического превосходства англичан, не из-за протестантской этики или трансатлантической работорговли. Открытие новых континентов и разнообразных человеческих обществ, возможно, помогло осознать, что древние мудрецы знали не все. Выгоды от работорговли для торговцев были огромными, но индустриальная революция случилась бы и без работорговли. Наличие угля в Британии, производство хлопка или, наоборот, недостаток ресурсов, который якобы принудил людей быть более изобретательными, тоже здесь ни при чем.
Условия, которые привели к индустриальной революции, были относительно случайными и вовсе не неизбежными. Никто из живущих, например, в 1000 году, не смог бы ее предсказать. Тем сильнее должно быть наше чувство удивления от того, что столько факторов совпало и создало современную модель экономического роста.
Еще в прошлом веке экономист Йозеф Шумпетер заметил, что экономический рост происходит через процесс созидательного разрушения — новые фирмы и технологии замещают старые и неэффективные. Филипп Агийон и Питер Ховитт, которые забрали вторую половину Премии Государственного банка Швеции по экономическим наукам 2025 года, разработали математические модели, описывающие этот процесс. И хотя формальные описания — это всегда упрощение реальности, они помогают нам выделить важные детали и механизмы.
В базовой модели Агийона и Ховитта фирмы (как уже существующие на рынке, так и потенциальные новички) решают, сколько инвестировать в улучшение технологий. Вложения создают новую версию технологии и одновременно делают использование старой версии невыгодным. Владельцы новой версии выигрывают в конкурентной борьбе. Важное следствие такого описания — возможность цикличного роста, когда рост продуктивности непостоянный: иногда быстрый, а иногда замедляется.
«Движущиеся машины»
Louis Haghe / Wikimedia Commons / Public Domain
Модель Агийона и Ховитта также помогает лучше понять стимулы и механизмы инноваций. Она показывает, что фирмы могут инвестировать в новые технологии меньше, чем это было бы выгодно для общества. Причина в том, что каждое улучшение делает старые технологии — условно, станки прошлого поколения — устаревшими, а компании не хотят терять вложенные ресурсы. В такой ситуации обществу может быть полезно стимулировать инновации, например, с помощью субсидий. Одновременно с этим, говорит модель, новые фирмы, которые ничем не рискуют, вводят более радикальные инновации. Как итог — ограничения созидательного разрушения (например, барьеры на вход новых фирм, налоги на инновации) приводят к снижению общественного благосостояния.
С другой стороны, устаревшие технологии могут привести к потере рабочих мест. Обществу нужно решить, как помочь людям, которые остаются без работы, — например, обеспечить их курсами повышения квалификации или, возможно, искусственно замедлить инновации.
Идеи Агийона и Ховитта также помогают понять, как фирмы с политическими связями могут пытаться препятствовать инновациям — например, лоббируя налоги на новые технологии, — чтобы защитить свое текущее монопольное положение.
Наконец, еще одно следствие исследований нобелиатов: если работники могут инвестировать в навыки, специфичные для отдельной фирмы, возможно, компании и сотрудники будут вкладывать меньше в развитие таких навыков. Ведь рано или поздно, думают они, новые технологии и созидательное разрушение уничтожат фирму и сделают такие навыки ненужными.
